ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

Владимир БОНДАРЕНКО — ИСХОД
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД
(Продолжение. Начало в номере за 5 февраля).

А как же! Так и должно быть: пещернее, первобытнее. Чем проще, тем страшнее. Не надо выбалтывать сразу все, что ты имеешь, что скопил, собрал — порциями подавай, так надежнее: сегодня щепотку соли на рану, завтра. Она и не будет заживать. Нужно поддерживать человека в нужной температуре: ПУСТЬ ждет и боится. Каждый день ждет, каждую ночь… И когда действительно придут за ним, он воспримет это с облегчением.

Пусть все ждут. И — боятся.

Пусть боятся всего: шума автомобиля, стука двери, шагов на лестнице, звонка в дверь, сказанного слова, письма друга, приезда родственников: вдруг они завтра окажутся врагами и тогда вспомнят и о тебе. Страх должен стать вирусом, поразителем мозга, парализатором жизни: обессилевший от постоянного страха покорен, несопротивляем.

Человек не должен преувеличивать своей ценности, лишнего думать о себе. И не надо бояться изымать человека из общества. Нужно крепко запомнить: проблему всегда создает человек. Нет человека — нет проблемы… И не надо никогда и ничего забывать из того, что может скомпрометировать человека. Нужно все теневое, ПУСТЬ даже на первый взгляд и ничтожное, заносить о каждом на отдельную карточку в «картотеку памяти». На каждого должна быть заведена карточка, и на ней должно все негативное записываться. Сегодня не надо, а завтра может пригодиться.

Мы — не попы. Это попы отпускали грехи кающимся — мы собираем и воздаем каждому по грехам его. Надо собирать и хранить в памяти важные мелочи. Противник забыл уже, что это было, а ты взял и так это между делом, походя, буднично и напомнил. И он ошарашен, он в растерянности, а значит, уже наполовину и побежден: он ведь не знает, что у тебя есть в запасе забытое им, но надежно хранимое тобой. Забытый противником факт из его прошлого — очень острое, смертельное порой оружие.

Он никогда так не говорил, но он так думал, так действовал, так жил. И вообще он старается ничего не говорить прямо. Зачем? Достаточно и намека: намек — не слово. При случае всегда можно сказать: ты намек понял так, но ведь я так не думал и так не говорил. Я не виноват, что ты — глуп.

Есть пастух. Есть стадо. А у стада должен быть вожак, он ведет стадо, куда правит пастух. Плох стал вожак — под нож его, на мясо: был Ягода — стал Ежов, был Ежов — стал Берия. Нужный баран, понимающий пастуха, всегда найдется в стаде, а коли есть баран, то всегда можно ошибку пастуха списать на барана и свести его на бойню.

Так было. И так будет.

Ежов свел на бойню ЯГОДУ, Берия — Ежова. Придет время — кто-то поведет и Берию, но пока он нужен, он не потерял чуткости барана, умеет служить пастуху надежно. Всегда наготове. Все пьют за этим столом, и он пьет, а бдительности не теряет, всегда настороже — не грозит ли откуда хозяину опасность. Стоит только повести в чью-то сторону бровью, сузить на кого-то глаза, и он уже, как охотничья собака, делает стойку на возможно обозначившуюся дичь.

Изготовился.

Ждет.

Стоит только сказать: «Займись, Лаврентий», — поднимется из-за стола, пройдет в соседнюю комнату к «вертушке», распорядиться. И — все: был человек — нет человека, а нет человека — нет и проблемы.

О, этот стол знает и помнит многое! Сколько судеб решено за ним во время, казалось бы, обыкновенных ночных попоек. Но сегодня он пуст: хозяин нездоров и потому никого не пригласил к ужину. Он — вождь, и потому никто не должен видеть его не в форме: вождю не в форме быть не положено.

Валя Истомина, прислуживающая ему уже более двадцати лет, приготовила на маленьком, на колесиках, столике ужин и две бутылки вина: красное и белое. Не надо бы сегодня пить: нехорошо ему что-то сегодня, и в голове какой-то непорядок, но он выпьет, выпьет, и ему станет легче.

Когда-то, в ссылке, он заболел тифом, и в тюремном госпитале врач поставил его на ноги маленькими дозами красного вина. И он поверил в целебную силу его, и с той поры его только и пьет, добавляя для аромата немного белого. Так сделал он и теперь: смешал, выпил, окинул взглядом приготовленные Валей закуски, чего бы съесть? — и резко ОГЛЯНУЛСЯ. Почудилось: из угла справа кто-то хищно смотрит, следит за ним.

Но в комнате никого не было, в комнате он был один. Да и кто может проникнуть к нему, когда он так охраняем: забор, ров, два ряда колючей проволоки… Однако ощущение, что рядом кто-то есть, родившись, уже не оставляло его, и ширилась, росла тревога, и тяжелела, отказывалась служить голова.

2

Кто и что ему может грозить?

Берия?

Вряд ли… Он бессердечен, бессовестен, грязен. Сказывают, что работники его арестовывают на улице понравившихся ему девушек, привозят, и он насилует их у себя на даче. И не только ЧУЖИХ, незнакомых. Нет уже, кажется, ни одного члена правительства, с чьей женой он бы не переспал. У него это уже вроде болезни: обязательно отпробовать, чем лакомится сосед.

Берия гадок.

Мерзок.

Но — предан и умен: умеет уловить движение его только еще нарождающейся мысли и разработать ее до блеска, до гениальности. Стоило ему как-то намекнуть, что в стране утвердилась плановая система, а значит, у каждого дела — у каждого! — должен быть план, определенная центром цифра… Сделан был только намек, а он тут же сообразил, о чем идет речь. Сделал разверстку, спустил по областям и пошел названивать, интересоваться, как идет дело. Сколько уже отловлено врагов народа, сколько собираются отловить в ближайшее время. Походя скажет, что успели сделать соседи, посоветует:
— Шире разворачивайте соревнование районов, не мешайте инициативе низов. Не скупитесь, не будьте жадными: лучше перебрать, чем недобрать. Раковую опухоль вырезайте вместе со здоровым телом, и чем шире захватите здорового тела, тем вернее будет ваша операция — застрахуете себя от метастаз.

Примитив, конечно, но — верно: вырезать так вырезать, с гарантией, надежно. Подлец, развратник, негодяй, а голова у стервеца работает в НУЖНОМ направлении. Когда назначили его вместо Ежова, предложил сделать временное послабление, выпустить часть из лагерей, будто лишнего взяли, перегнули палку, амнистировать от имени вождя.

Здорово!

Умно!

Осудил — Ежов, помиловал — Сталин. Ежову — суд и пуля, Сталину — слава и честь. Очень хорошо придумал Берия: списать все прошлое на Ежова и начать все заново, с чистого листа. Этот — не Ежов, это тому, дураку, все растолковывать нужно было. Сколько пришлось вдалбливать в его глупую башку, что арест — акт чрезвычайно серьезный. Это ведь не просто: пришел, взял и повел.

Где взял.

Как взял.

При каких обстоятельствах взял — вот в чем суть. Больше изобретательности при задержании. Пусть это произойдет где-то на торжестве, на концерте, на вечере, в театре, когда у человека в душе — праздник: так больнее, контрастнее. Был театр и вдруг — камера.

Пусть все время в памяти будет жить прерванный, утраченный комфорт, тогда возникает и страстное желание продолжить, возвратить его… И в таком состоянии человек будет согласен на все.

Только когда прямо сказал, понял, наконец, чего хотят от него, козырнул:
— Слушаюсь, товарищ Сталин. Будем так делать.

Вот он, дурак-то, сразу весь и обрисовался: «Слушаюсь, товарищ Сталин». Каков, а! Прихлестнул товарища Сталина к себе, чтобы при случае сказать, что выполнял волю товарища Сталина. Ну можно ли держать возле себя такого при ответственнейшем деле? Сколько слов лишних заставил говорить, а лишние слова — свидетели, а свидетелей в таком деле быть не должно. Да сделай он намек Берии, что арест — акт серьезный, тот бы не стал дожидаться расшифровки, сам бы расшифровал да еще бы и восхитился по обычаю его, Сталина, «прозорливостью», «вели­костью ума» и «гениальностью мысли».

А как тонко оценил Берия его разрешение на арест Королева! Какие точные слова нашел, чтобы выразить свое отношение к позиции вождя: и сейчас еще звучит в памяти его, правда, немножечко излишне восторженный голос:
— Как мудро, Иосиф Виссарионович, как гениально мудро вы решили поместить Королева в лагерь да еще и со всей его лабораторией. Там же к нему никакого доступа не будет, а значит, никто не выведает и его тайны… Сколько знаю вас, а все не могу привыкнуть к потрясающей всеохватности вашего государственного мышления.

Не арест, а — помещение в лагерь. Как сказано! Суть та же, а звучит иначе. Хорошо звучит: помещен в лагерь, чтобы никто не смог проникнуть к секретности работ товарища Королева. Молодец, Берия, правильно понимает принимаемые вождем решения, правильно расшифровыва­ет их, потому и держится дольше всех. Сколько лет прошло, а он все рядом.

А Надя не любила его.

Хоть и жена вождя, а — дура.

Не разбиралась в политике, а нос во все совать пыталась, почему и получала по нему щелчки. Плохо это, когда жена — дура, когда она об очень нужном тебе человеке — о Берии, говорила, что он грязен и выпачкан человеческой кровью.

Ну не дура ли!

Как будто в таком деле, как строительство социа­лизма, можно обойтись без крови — без большой крови. Пришлось опускаться до уровня политического ликбеза, разъяснять, что, когда строится дом, на строительной площадке оказывается и мусор, и нужно засучивать рукава и отметать его, чтобы не мешал стройке.

— Мы, большевики — мусорщики революции, мы — ее свежий очистительный ветер, и грядущие поколения, которым суждено жить при коммунизме, скажут нам спасибо. Они оправдают каждый наш шаг и даже каждую нашу ошибку потому, что каждый наш шаг был ради их счастья и каждая наша ошибка озарена думой о их счастье.

Высоко сказал, с искренностью в голосе, ей бы восхититься и принять сказанное к сведению, а она покачала головой:
— Вы не строители, вы насильники, и проведенная вами сплошная коллективизация в деревне — еще одно тому подтверждение.

Ишь что вывернула из себя! Да скажи ему это еще кто-то, в Сибири места не нашлось бы, в подвалах Лубянки сгнила бы…Не понимает, дура, что стране хлеб нужен, нужно мясо, молоко, а у колхоза все это взять легче, чем у единоличника — не надо ходить по дворам и просить: «Продайте государству». Все уже собрано на общем дворе, спускай директиву, подгоняй подводы и вывози.

Дура, а дом вести умела. Какие люди собирались у них по вечерам! Стихи читали, сценки разыгрывали, музыцировали. Весело было, когда жили они на даче в Зубалове. На первом этаже — ее отец с матерью, старики Аллилуевы, на втором — они с ней и ее братья: Павел и Федор с женами. Здесь, в Кунцево, таких вечеров — с музыкой, со стихами, с песнями — никогда не было. В Зубалове, где царила Надя, был праздник. Здесь, где царствует он, были просто попойки — до безобразия, до свинства.

Здесь было нечто темное, колдовское, бесовское, когда среди сатанинского разгула и пьяни решалась судьба страны и судьбы конкретных людей. Здесь царил он со своим подручным — Берией, которого так глупо и так откровенно непримиримо ненавидела Надя. Она не понима­ла и не хотела понять, что именно такой человек, как Берия, готовый на все, и был ему, Сталину, в то время нужен.

Не понимала.

Не принимала.

И это ее упорное до ослиности неприятие его он, Сталин, считал предательством, заходом со спины: и когда она выкрикнула однажды: «Если он еще когда-нибудь придет к нам, я не сяду с ним за один стол», — железно сказал ей:

— Тогда уходи.

И лучше было бы, если бы она ушла, но она осталась на свою и его беду. Она ненавидела близкого ему человека, и он, Сталин, пытаясь образумить ее, был с ней груб. Он был груб и с другими — грубость была чертой его характера, он был груб со всеми, но с ней — особенно: она раздражала его.

Он говорил ей пакости.

Говорил при всех, не щадя ее самолюбия.

И она не выдержала однажды и застрелилась. Это был еще один ее заход со спины, еще одно предательство. Больше он не допускал, чтобы помимо чужих били еще и свои, рядом живущие. Он очистился от всего бытового, наносного: построил себе вот эту, где он живет сейчас, дачу и ушел от Аллилуевых. Жить с ними после самоубийства Нади, чтобы они изо дня в день глядели ему в глаза и думали:

«Эх ты, довел жену до пули!»…

(Продолжение следует).

Написать комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *