ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

Владимир БОНДАРЕНКО
ИСХОД
(психологический этюд)
(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12 и 19 февраля).

Ощущение врага должно стать повсеместным, всеядным.

Каждый должен научиться сомневаться в каждом.

Врагом потенциально может быть сын, дочь, отец, мать — всякий и все. Каждый один на другого должен глядеть и думать — не враг ли? — и бояться его. Страх должен пронизать все, им должен быть пропитан воздух. В муках рождается человек, в муках должен и жить.

Жизнь — страх.
Страх — жизнь.

Да, страх должен стать формой жизни. Донос — вот что НУЖНО привнести в быт и сделать грозной силой. И не допускать никаких сомнений: написано «враг», враг и есть. И суд должен быть кратким, для формы.

Страна доносчиков.
Страна осведомителей.

Это замечательно, это, как говорит Берия, действительно гениально: никто не должен оставаться с чистыми руками, и никто конкретно не виноват. Доносительство должно стать долгом, обязанностью, честью, государственной гордостью, нормой жизни, оно должно быть узаконено. Доноситель должен стать героем страны, у него должны быть подражатели.

И никаких семейных или родственных чувств.

Человек должен научиться переступать через родных, близких: переступивший через своих, по чужим уже пойдет. Это очень важно, чтобы не было родных, не было жалости. Каждый должен искать, осуждать, доносить. Каждый! И каждый должен помнить: сегодня — он, завтра — его. Пусть каждый ждет своего часа, и тогда он будет… осмотрительнее, оглядчивее, научится различать, видеть, предугадывать и принимать меры. Если врага будет искать каждый — врагу не укрыться.

Люди по натуре, по природности — ничтожны, грязны. Нужно лишь расшевелить эту ничтожность и грязь. Люди — свора, а своре нужен заяц, чтобы она могла кого-то гнать, рвать. Дело правителя указать зайца, улюлюкнуть, остальное довершит свора. Нужно доверять людям. Врага должен судить сам народ, тогда будет все правильно — страна сама себя очищает.

Вредители и враги не действуют в одиночку, они существуют гнездами, гнезда и надо разорять.

Гнездо Троцкого.
Гнездо Каменева и Зиновьева.
Гнездо Бухарина.

Уничтожаться должно все гнездо сразу, целиком, чтобы ни один птенец не остался жить: вырастет — коршуном станет, свое гнездо создаст. Взял отца, бери и детей его, и родителей, и друзей, и знакомых — все соучастники, всех в лагеря, за проволоку. Все надо делать с размахом: рвать под корень и даже с корнем, чтобы не всходило, не давало отростков. Большевизм должен стать профилактикой ото всех других «измов».

Общество, как солдат, не должно раздумывать и рассуждать. Оно должно кидаться, когда скажут: «Распни его!» — и распинать со старательностью и сладострастием, вымещая на распинаемом кошмар собственного пережитого страха. Общество должно торжествовать, распиная, торжественно размахивая знаменами, аплодировать и ликовать, когда крикнут «Ура!» Не важно по какому поводу. Крикнули — «Ура!» — маши знаменами, ликуй, аплодируй.

Раздумий не должно быть.
Думающее общество опасно.

Общество должно быть едино и в порыве гнева, и в порыве радости. Направленного гнева, направленной радости. У оркестра должен быть один дирижер и одна партитура. Оркестр должен слепо следовать за взмахом руки дирижера, его управляющей, руководящей палочки, тогда будет и музыка, будут и танцы. Нужно врага определить, указать на него, провозгласить:
— Это — враг.

А уж люди, народ, сами решат — у какой стенки расстрелять его и в какую яму спихнуть обезжизненный труп, чтобы не смердил, как любил говорить Ильич. У народа всегда должна быть работа, народ должен знать — кого ему сегодня тащить к стенке, а кого — завтра. И чтобы у него всегда было такое желание — тащить, стрелять, а для этого враги и вредители должны стать для него кошмаром. Кошмар — это мука, бессонница, потеря всех радостей в жизни, кроме желания — освободиться от кошмара.

Люди все века боялись крови, а надо, чтобы они ее полюбили, чтобы они стали желать ее, требовать. Нужно, чтобы плаха стала для художников и поэтов источником вдохновения, а топор — героем стихов и поэм. Нужно просветить людей, открыть им глаза, чтобы они знали, кто плетется у них позади, кто хватает их за полы одежды, мешает быстро двигаться к светлому будущему: когда глаза увидят — рука отсечет.

А меч мы дадим. Надежный меч — классовый.

Надо вооружить людей теорией о возрастании сопротивления свергнутых буржуа, помещиков, кулаков при приближении к коммунизму. Люди должны проникнуться неколебимым убеждением, что чем ближе коммунизм, чем обреченнее судьба свергнутых эксплуататоров, тем яростнее их сопротивление.

Это нужно внушить людям.

Нужно приучить их к мысли — поверженного не милуют, поверженного уничтожают, чтобы он не возродился в новом качестве, более опасном. Только мертвые не встают, только расстрелянные умолкают навсегда.

И прежде всего нужно убрать тех, кто был приближен к старику, его, так называемую, гвардию. Все они, знавшие о его, Сталина, скромном участии в революции, носят в себе вину перед ним, потому что носят в себе знания о нем и уже поэтому опасны и могут повредить ему, и, значит, они — враги и вредители, а посему следует согнать этих старых, выполнивших свое историческое предназначение ослов, за высокий забор, чтобы не болтали лишнего, не сомневались в его, Сталина, заслугах перед революцией и партией.

Нет заслуг?

Найдутся, когда придет время.

Не надо ничего торопить: кто торопится, падает первым. Побеждают не бегущие, побеждают идущие, осмотрительно идущие. На дорогах встречаются и колдобины, и ухабы. Зачем шагать в них? Обойди, подожди: другие будут падать, тебе укажут дорогу, подскажут падением своим, как тебе идти дальше. Их падение — твоя удача: они упали, ты остался идти, а коли идешь, то и дойдешь. Закон диалектики.

И он дошел.

Он все продумал, все верно рассчитал, и он — на вершине. Враги его повержены, опасные свидетели убраны, а те, что остались, усидели, сохранились пока, пусть ждут своей очереди. Пусть ждут. Эпидемия страха никогда не должна кончаться: на время затухнув, она должна возрождаться с новой силой и поражать все новые и новые гнезда. Каждый должен знать свое место в конюшне: погулял, сколько позволено было, шагай в загон и радуйся, что пока еще не ведут на убой. Радуйся, но — жди, жди каждый день, каждую минуту, носи в себе ощущение своей обреченности, и тогда произойдет то, что и должно произойти: слом личности. Главное — раскачивание психики, доводка, размазовка души, чтобы все человеческое размылось, стерлось и осталось только животное, ибо животное и есть основа человека, его изначальность.

Он это понял и он победил.

Он — Бог, он — превыше всего. Он — символ, олицетворение того великого, что несут в себе такие понятия, как марксизм, ленинизм, коммунизм. Он единственный выразитель этих понятий, овеществленно — законченное лицо их.

4

Все-таки, какая нехорошая у него сегодня голова…

Может еще вина выпить? Немножко, чуть-чуть, вот столько. Вино всегда несло ему облегчение, почему сегодня не помогает? Может, теперь поможет.

Надо бы врачам показаться, да где они, врачи-то, которым можно верить? Был Виноградов, он доверял ему — врагом оказался, умертвить со своими коллегами его, Сталина, замыслил. Лаврентий доказал это — готовились, хотели. Очень разгневался тогда он, Сталин, кричал, даже и сапогами топал:
— В тюрьму его, в одиночку и держать в кандалах, в кандалах, в кандалах!

Даже в голову ударило, долго в глазах темно было и звенело в ушах, будто надели уже на Виноградова кандалы.

Странно, никого нет, а такое ощущение, будто есть кто-то. И еще эта проклятая, отнимающая силу тревога и — страх, унизительный, бессмысленный, все пожирающий страх. Ну ему ли, Сталину, кого-то бояться? Кто сегодня не действием, даже мыслью осмелится покуситься на его положение? Это невозможно — люди не дадут. Он принадлежит им, он их величие, слава, олицетворение всех их магниток, днепрогэсов, каналов, он их бессмертие. Он — это они, и потому несвержим, неколебим. Его может взять у них только смерть, естественная смерть…

Но до этого еще далеко.
Еще далеко.

Нет, бояться ему, все вокруг себя расчистившему, теперь некого: он — скала, он — утес, он несвержим. Последний раз, когда могли еще отодвинуть его от власти и даже убрать физически, могло произойти в первые дни войны с немцами.

Гитлер, скотина, предал его. И чего, сволочи, не хватало? Разве им было тесно вдвоем? Тем более, что были честно поделены сферы влияния. Не сделай он глупости, был бы теперь жив и был бы столь же велик, как и он, Сталин, его поправший… Предал, гад, начал войну. И как начал, стервец! Погнал, как баранов.

Вот тогда могли убрать его, Сталина, свалив на него неготовность армии к войне на современном уровне, ее обезглавленность — расстрелять столько командиров!.. А он и верно, выстриг зря много: из пяти маршалов — трех, из шестнадцати командиров армий — все шестнадцать, из шестнадцати комиссаров армий — тоже все шестнадцать. И так до самого низа. Гитлер о таком щедром подарке, о такой безумной форе перед самой войной и мечтать не мог.

Это была глупость. Даже — преступление. Сделай это кто другой, он бы его…

Вот тогда, в первые дни войны, могли убрать его даже физически. И он ждал, что они сделают это. Будь он на их месте, он именно так бы и поступил — расстрелял бы его как пособника Гитлера… Он уединился здесь, на даче, и ждал, ждал неделю, другую, и когда пришли они, сжался в углу дивана — маленький, жалкий. Перебегал от одного из них к другому глазами — кто? Кому доверено из них объявить ему, Сталину, что он смещен? Ждал — скажут:
— Ты арестован, Иосиф… Идем.

И поведут его, ничтожного, раздавленного таимым ото всех страхом из жизни — в смерть, в бесславие и позор. Все бывшее, страшное свалят на него, как он в свое время на Ежова. Свалят и уничтожат. Приказывал арестовывать и расстреливать он, теперь поведут его, поведут с ликованием, торжеством: как же, шакалы и рвут льва!

Но шакалы не способны на шаг, требующий особой решимости. Оказывается, они пришли не разделаться с ним, а позвать к действию. И он воспрял и снова стал для них тем, кем был всегда — железным, непобедимым Сталиным, но той, их единственно реальной возможности убрать его, неиспользованной ими возможности, он не простил им. Он никогда и никому ничего не прощал, и потому он на вершине, на самом острие ее, выше него только Бог и Солнце.

Он достиг всего, кроме — покоя. Покоя нет и никогда не было. Страх, посеянный в душе еще тем, первым письмом Ленина, в котором он так решительно встал на защиту своей жены и потребовал от него, Сталина! извинения, страх лишиться поста генсека и снова стать обыкновенным, как все, зародившись, уже не оставлял его, он крался за ним по пятам все тридцать лет его восхождения к небу, все тридцать лет его восхождения к солнцу.

Он и теперь рядом. За плечами. Холодно и могильно дышит в затылок.

Он был селекционером его, он, как в оранжерее, взрастил его сперва в своей душе, а потом засеял им подвластную ему страну. Он все время боялся всех и всего и заставлял испытывать тоже и остальных. Он все время чуял рядом близость врага, неутомимо искал его, заражая этим поиском всех. Какие процессы, какие опустошительные бури прокатывались по стране!

После них становилось легче.
Просторнее.

Но проходило время, снова как-то вдруг из ничего, сама собой рождалась тревога, а вместе с нею оживал и начинал черно и опасно ворочаться, копошиться в душе страх. Бездна снова ждала, требовала насыщения, и он обрушивал в ее ненасытную прорву новые жизни и, удовлетворенный, слушал, как ликуют подвластные ему просторы:

Смерть им!.. Смерть!.. Расшибем их собачьи головы!..
Тысячи!
Сотни тысяч!

Миллионы он отдал на растерзание этому, приученному им к крови и падали чудовищу, а оно так и не насытилось, по-прежнему требует: еще, еще, еще! Потому что неизлечимо больна страхом и потому ненасыщаема душа его… Но его душа всегда была закрыта для всех и потому не знает никто, какие черви, какие пауки изгрызают, сосут ее. И никогда и никто не узнает.

Никогда.
И никто.
Он был и останется для всех навсегда загадкой.

(Продолжение следует).