ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД

(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12, 19, 26 февраля, 4, 11, 18 марта, 1, 8 и 15 апреля).

10

Трубка была поднята, сигналы шли, а Берия не откликался. Почему? Он уже едет или решил спрятаться, отсидеться, пока утихнет все? Значит, он все-таки предал его… Нет, он не должен предавать его, особенно сейчас, когда вернулись эти: они не пощадят и его, Берию. Вина у них общая, общим будет и спрос с них.

Вина? У кого? В чем? Перед кем? Перед этими, только что гоготавшими над ним? А в чем он виноват перед ними? В чем?

-А ты разве не знаешь?
-А что он, Сталин, должен знать? И кто это спросил? Кто посмел подать голос? И кто вообще может говорить при нем, если он не разрешил этого?.. Осмелели, змеи, без разрешения шипеть начали.

-Убийца, палач, ты весь в крови казненных тобой товарищей.
-Вы не чище меня. Я лишь поставил точку под тем, что было начато вами. Я договорил до конца то, что вы прятали под многоточием. Не вы ли позволили матросу — матросу! — разогнать избранное всей страной Учредительное собрание?.. Я шел дорогой, которую начали вы, и потому не ищите во мне козла для отпущения. Если судить меня — садитесь рядом со мной. Скамья у нас должна быть общая.
-Мы расстреливали десятки, ну… сотни, ты же уничтожал тысячи, сотни тысяч, миллионы.
-И что? Другое пришло время, другие должны быть и измерения: вы слишком рано умерли, вы не прошли того, что выпало на долю пройти мне. Вы не испытаны властью, вы только прикоснулись к ней и то ослепли, обезумели от открывшихся возможностей, пошли сеять смерть, оберегая себя от падения. Я тоже оберегался.

-Не привязывай нас к себе, не делай нас соучастниками своих гнусностей. Уничтожая умных, образованных работников, ты окружал себя ничтожествами. Тобой был сделан социальный заказ на негодяев, доносчиков, предателей, истязателей, и они появились. Ты привил людям палачество, опоэтизировал казнь, создал общество, где стали жаждать и публично требовать смерти всякого, кто в чем-то не согласен с установившейся точкой зрения на что бы то ни было. Ты ограбил страну на многие десятилетия вперед, и когда будет дочерпано последнее, еще не растраченное тобой, тогда и ясно станет, в какой экономический тупик ты завел ее. Цена твоего правления впереди. Впереди новые беды и новые слезы. Ты жил в кредит, всегда в кредит, и ты — банкрот, тебе нечем оплачивать столько лет торжественно раздаваемые тобой векселя на счастливое будущее.
-Я ничего не придумывал сам, я шел путем, который указал он.

И его дымящаяся трубка указала на Ленина, и тот выкрикнул, привскакивая со стула:

-Не сметь ссылаться на меня. Я не вычерчивал никаких путей в завтрашний день, я старался разглядеть, угадать их намечающиеся контуры в настоящем, а вы каждое мое слово, сказанное в конкретных обстоятельствах, превратили в догму.

И еще громче, грознее, непримиримее:

-Довольно притягивать сказанное мною в страшные годы революции и гражданской войны к тому, что делаете вы сегодня. Делаете — отвечайте, меня в соучастники не прихлестывайте и учениками моими себя не называйте: я таких учеников не знаю. Поезда уходят не тогда, когда нам хочется, а когда бьет их час. Мы остаемся, а они мчатся дальше без нас, и делать вид, что мы еще в них, не надо. Оставьте нас в нашем времени, а в ваше мы придем тем, чем были известны и значимы в своем. Мы придем частью истории. Революции жить, Иосиф, но без тебя. Ты останешься в памяти истории как человек, сделавший все, чтобы убить идею коммунизма.

Это звучало как приговор, и согласиться со сказанным он не мог, опровергать не осмеливался — перед этим человеком, перед мощью его ума, логики, он всегда чувствовал себя непрочно, больше молчал, боясь оговориться, выдать свою неподготовленность, некомпетентность. Молчал он и теперь, положив на рычаг трубку телефона, а в голове жарко, до затемнения сознания, билась мысль: как могло случиться, что они вернулись и как могли пропустить их к нему без его ведома?

Разве его слово уже не закон?
Разве, вернувшись из бани, он не приказал никого к нему не пускать? Может, он низвергнут уже?
Когда?
Кем?
Ими?

А что они могут теперь? Они никто перед ним. Стоит ему лишь нажать кнопку, войдет стража и… И все-таки от них исходит нечто, заряженное на века, что обезоруживает его, делает маленьким, незначительным, каким он был всегда перед ними.

Где Берия? Почему его так долго нет? А может, он уже пришел, да не может войти — дверь-то закрыта. Надо открыть ее, но сделать это нужно очень осторожно, чтобы «они» не догадались, зачем он открывает ее.

Надо закурить трубку. Пройтись к окну. Потом к двери… Пусть думают, что он просто прохаживается. Вот так: спокойно, серьезно, отсутствующе.

Он дошел до двери и уже протянул было руку, чтобы открыть ее, когда услышал сзади прикартавливающий голос того, чей портрет висит у него над столом:

-Все, товарищи, поговорили — довольно, давайте работать, чистить авгиевы конюшни. Скотства «великий и мудрый» развел достаточно, выгребать придется долго, да еще удастся ли выгрести — от некоторого скотства не вдруг освободишься.

И голос вездесущего Троцкого:

-Позвольте мне, Владимир Ильич, подвести под сказанным нами итоговую черту.
-А надо ли, Лев Давыдыч? С ним же все ясно. Вы же сами сказали о нем как-то, что он — тиран и что тиран — это бездарный во всех отношениях человек, пронизанный завистью ко всем, кто талантливее, и потому жаждущий смерти, небытия всего, что выше и чище.

-Да, я говорил это, Владимир Ильич, но сегодня я хочу сказать шире, надо же хоть однажды договорить об этом человеке до конца.
-Ну, хорошо, мы слушаем вас, говорите.

Разрешил. Он ему разрешил говорить! Какое свинство!

Сталин почувствовал горячий прилив крови к голове. Ему стало совсем плохо, он даже покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился за ручку двери, так и стоял, слушая своего злейшего врага спиной, всем напряженным существом своим, а голос Троцкого гремел у самого затылка:

-О Сталине говорят — великий и страшный. Но может ли быть великим человек, растоптавший правду? Может ли быть великим человек, лишенный элементарных понятий совести и чести? Может ли быть великим человек, сеящий страх, убивающий человека в человеке, для которого демократия и закон — всего лишь фиговые прикрытия безумия властолюбца? Пушкин устами Моцарта сказал: «Гений и злодейство две вещи несовместные». И Сальери, подсыпая ему в стакан с вином яд, восклицает: «Ужель он прав, и я не гений?..» Король, которому кланялись, которого воспевали, которого громогласно на весь мир провозгласили «гением всех времен и народов», король, перед которым столько лет страна лежала во прахе, оказался самым обыкновенным уголовником… Говорят, Сталин тираном стал, оказавшись на вершине власти. Нет, Сталин тираном был всегда. Вспомните его на царицынском фронте. Не успел приехать и уже в телеграмме на имя Ленина требует абсолютных полномочий — полномочий смещать и расстреливать. Уже в этой телеграмме проглядывает его философия силы, кулака и пули. Это, так сказать, Сталин практик, а в статье, написанной им в восемнадцатом году «Окружают мя тельцы многи, толсты» по поводу «Несвоевременных мыслей» Горького, он уже выступает в роли теоретика. В этой грубой, по-сталински грубой статье, он выбрасывает один из своих страшных, дикарских по сути своей, лозунгов: революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов… Ни жалеть, ни даже хоронить!

Подлец! Как выгодно подобрал и подал и телеграмму, и статью, и как вдохновенно и убийственно вяжет свою речь дальше:

-Но это был Сталин еще только идущий, подкрадывающийся к власти, это были пока первые, пробные всполохи грядущих сталинских гроз. Гроза разыгралась над страной позже, когда Сталин полностью утвердился в единовластии и стал безудержно вырастать в своей кровавости. Вы знаете о его директиве от имени ЦК о разрешении пыток. Пытками вырывались из людей признания в преступлениях, которых они не совершали. После одного из допросов заместитель наркома иностранных дел Крестинский был доставлен в санчасть НКВД в бессознательном состоянии. А осужденный по бухаринскому процессу Раковский, уже находясь в заключении, сказал работнику НКВД Аронсову: «До сих пор я просил лишь о помиловании, но не писал о самом деле. Теперь я напишу об этом в своем заявлении. Пусть хоть народ, через чьи руки проходят заявления, узнает, как «стряпают» дутые дела и процессы из-за личной политической мести». Пусть, говорил он, я скоро умру, пусть я — труп, но помните… когда-нибудь и трупы заговорят». Провидческие, пророческие слова страдальца. Да, придет время и трупы заговорят и своей безвинной, трагической смертью вынесут смертный приговор на века и палачу Сталину, и созданной им палаческой системе подавления человека… Культ личности, взращенный Сталиным, это в конечном счете — смерть революции, растоптание всех ее идеалов. И потому Сталину прощения нет и не будет. Сталин — это лютость, не знающая границ. Сталин — это цинизм без дна и пределов. Сталин это Каин, убивший своих братьев-революционеров, чтобы присвоить их первородство, и как Каин будет заклеймен историей: подло жил, подлую и оставит по себе память. Все факты говорят о том, что страной в течение тридцати лет правил душевно больной человек. Бессмысленно уничтожить лучших людей партии, науки, труда, армии, культуры, погрузить страну во мрак страха, опутать ее чудовищной проволокой лагерей, скажите мне, что это, если не сумасшествие?

Подлец, какой подлец! Он хочет выдать его, Сталина, за больного, страдающего манией величия и преследования, за заурядного параноика, который тридцать лет изобретательно хитро таил ото всех свою болезнь, свою психическую неполноценность.

Нет, им не выдать его за безумца и бездарь, случайно оказавшуюся у власти. Он не искал ее и не добивался — сами отдали, потому что не нашли среди себя достойнее его.

Троцкий шагнул за пределы дозволенного, он сказал то, что не должно говориться, а коли это сказано, не должно прощаться, оставаться безнаказанным.

И он не будет прощен.
И не останется безнаказанным.
И эти, по-домашнему уютно сидящие за его столом, сейчас убедятся в этом.

11

Сталин решительно повернулся спиной к двери. Брови его, проросшие жестким, старческим волосом, сошлись у переносицы, сошлись темно, опасно. Это был взгляд, не сулящий ничего хорошего. Это был взгляд, в котором каждый, на ком остановился бы он, безошибочно прочел бы свой смертный приговор.

Сталин в упор смотрел ца Троцкого.

Они не виделись двадцать пять лет.

Троцкий был собран, подтянут, аристократично интеллигентен, и это была его еще одна непрощаемая вина перед ним, Сталиным. Он ненавидел его всегда, ненавидел за ум, широту образования, за удивительно талантливые книги и за то, что Ленин ценил его высоко, выше него, Сталина.

Он ненавидел его даже мертвого.

Ненавидел за его превосходство во всем, а теперь еще и за то, что он открыто сказал о его, Сталина, болезни. Это была его тайна, а Троцкий выболтал ее на весь мир и сейчас получит за это пощечину. Она торжественно и громко прозвучит в этом кабинете и эхом отзовется в веках: Сталин дал пощечину Троцкому при всех, в присутствии самого Ленина. Ничтожество Берия отхватывал их в этом кабинете не раз, сейчас получит и барин, интеллигент, аристократ Троцкий.

Сейчас.
Прямо сейчас.
На годы, на века — не смываемо.

Сталин уже идет,чтобы дать ее этому чубарому еврею, жиду. Сейчас он получит пока пощечину, а потом, когда придет Берия, и пулю. Да, пулю! Только она, пуля, затыкает говорящие неположенное рты преданно и навсегда. И этот жид, этот еврей Троцкий, получит ее, но чуть позже, сперва — пощечину.

Как! и он, Троцкий, тоже идет ему навстречу?..Что это у него в руке? Пистолет?.. И он уже дымится?..Троцкий выстрелил в него? Все-таки в него, в Сталина, выстрелили? Значит, в нем пуля? В нем, в Сталине, пуля? Значит, он сейчас упадет? Он уже падает? Он, Сталин, падает?.. А почему же тогда они смеются? Разве можно смеяться, когда на глазах у тебя мертвым падает человек?

(Продолжение следует).