ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД

(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12, 19, 26 февраля, 4, 11, 18 марта, 1, 8, 15, 22 и 29 апреля).

Встать!
Встать!
Встать!

Но руки не слушались, не двигались ноги, и в голове было темно, смутно, и был бессилен язык — крикнуть, позвать, и слезы, просясь на лицо, искали позабытые дороги.

Неужели это все? Тогда для чего он жил?.. Ни жены возле него, ни детей, ни внуков.

А эти все, что входят и входят в его комнату, во имя чего они были казнены, замучены в пыточных, гибли в лагерях? Они истощены до скелетности, черепа их обтянуты высохшей до пергаментности кожей. Они проходят мимо него, и каждый что-то говорит, выкрикивает и, по уходящей ввысь лестнице, восходит к небу. Доходят голоса и оттуда, из бесконечной дали неба:

-Ничтожество… Кто ты был и кто ты есть? Ты по костям, по трупам нашим поднялся к власти… Проклят будь… И проклят будешь.

Сколько их! И все идут, идут… Да будет ли где конец этой чудовищной очереди на тот свет, этому страшному восхождению в небытие? Он и не предполагал, что их столько… Почему их никто не остановит? Да будет ли, наконец, исток этому жуткому шествию в смерть, этим приходящим из небытия крикам:

-Тиран!
-Убийца!
-Насильник!

Сгусток страха и ненасыщаемой мести за собственную неполноценность.

Кто сказал — ненасыщаемая месть? Нет! Нет! Железная воля, абсолютный порядок, осуществление величайшей мечты о всеобщем счастье — вот что это было… Но им, маленьким, приземленным, этого не объяснить, их не перекричать: их тысячи, миллионы, их тьма темь и они все идут, идут.

Зачем они идут? Судить его? Сталина?

Какое бесстыдство, какое чудовищное бесстыдство!.. Неужели они даже теперь, на этой уходящей в бесконечность лестнице не поняли, что правда двулика? Прав тот, кто победил.

А он победил.

Все лежат перед ним ниц.

Позади — могилы. Да, могилы, кладбище слабовольных и слабонервных… Позади — могилы, впереди — вечность, бессмертие и непреходящая, неиссякаемая слава, потому что он — олицетворение партии, ее ум, сила, жизненность ее — ее совесть.

Так он думал. Он знал, он был уверен, что так будет: он будет славим вечно.

А люди шли и шли мимо него, шли прямо в небо и оттуда, из-под пространного купола неба, доходил до него голос. Но это был уже голос не тех, кто восходил к небу, это, казалось, был голос самого неба:

-Нет, Иосиф, впереди у тебя не слава — позор. Ты толкал людей в бездну, теперь эта бездна поглотит тебя. Ты порождение тьмы и будешь по смерти возвращен тьме. Ты превысил меру, ты начал и не остановился. Вся страна стала донором твоего страха. Ты ЛИЛ кровь и находил в том облегчение. Но больше тебе облегчения не будет: сегодня умрешь ты, умрешь в страшных муках.
-Нет!
-Да!.. Мучительной смертью воздастся тебе за страдания и муки загубленного тобой люда… Хрипи на весь дом. Пусть все слышат, что ты умираешь и что ты такой же, как все, и даже хуже других: другие умирали мужественнее.
-Жить!
-Нет!.. Ты не достоин жизни. Ты сеял смерть и сегодня умрешь сам. Тебе предстоит трудная смерть, Иосиф… В древности, когда умирал человек, продавший душу дьяволу, страдания его не знали границ. Он должен был передать дьявольство души своей кому-то в наследие и тем облегчиться, очиститься перед смертью… И такой человек находился, брал на себя дьявольство умирающего: оно было нестрашным, обыденным. Тебе же не будет очищения, твоей кровавой ноши не примет никто. Ты умрешь, не испытав облегчения.

Голос нарастал громово, велико, и чудилось, что это голос раскинувшейся над ним вселенной, голос вечности:

-Ах, как ты рвался, как спешил в бессмертие: ты присваивал городам и селениям свое имя, ставил на улицах страны свои скульптуры. Умрешь ты, и они будут сброшены с пьедесталов и волоком, с петлей на шее, стащены на свалку. Распахнутся двери лагерей, и выйдут на волю безвинно осужденные тобой, и среди опустевших бараков, охваченных колючей проволокой, лишь останутся одиноко стоять твои изваяния как символ построенного тобой палаческого общества. Так будет, это говорю тебе я, Время.

Время… Вот что всю жизнь мешало ему, единственное, что он не мог победить. Незримое, но чувствуемое, оно шло сквозь него, унося молодость, силу, свежесть ума, здоровье, оставляя злость и неверие… Он хотел обмануть его: обрести бессмертие хотя бы в славе, в доброй памяти людей, почему и поощрял писать о себе книги, ваять себя в бронзе, величать в песнях, увековечивать в кинематографе и живописи.

Люди рождаются, чтобы быть рабами чьего-то могучего духа. Так пусть же они будут рабами его духа, поклоняются его воле при жизни и славят его имя по смерти его из века в век, как славят они имя Христа или Магомета. Он сделал все, чтобы победить Время, встать вровень с ним в своей великости и бесконечности. И вот он лежит перед ним в своей природной малости и при последней искре догорающего сознания слушает его пророчествующий голос:

-Сейчас это шествие видишь только ты, но придет день и объявятся ныне безвестные могилы бесчисленных жертв твоего безумия, палачества твоего, и возрождение умерших станет смертью твоей во времени… Они умерли один раз, ты же будешь умирать бесконечно — каждый будет убивать тебя в душе своей снова и снова. Ты станешь проклятием России, как Ленин — ее торжеством. Ты мыслил утаиться под тенью его, войти с ним рука об руку в грядущее, но ты — отрицание Ленина и потому будешь отделен от него. Ленин войдет в грядущее без тебя, ты останешься стоять у сегодняшней черты с топором палача в руках.

-Нет!
-Да!.. Так будет, это говорю тебе я, Время. Вижу в грядущем памятник убожеству и кровавости твоей личности: уходящие во все стороны земли разделенные колючей проволокой бараки твоих лагерей, и среди этой опустевшей с твоей смертью лагерной бесконечности твое гигантское изваяние. Ты и бесконечность некогда созданных тобой лагерей.
-Нет!.. Люди не позволят этого, они любят меня, они шли за мной, и мы вместе войдем в то будущее, к которому я вел их.
-Ты вел их в смерть, в тупик, хотя они еще и не знают об этом… Люди любят тебя, пока любят, потому что думают, что к той беде, к тем слезам и к той крови, которой так щедро умылась страна победившей революции, ты не причастен… Любовь к тебе держится на обмане. Откроется обман, и все переменится: презрение и ненависть к тебе будут безмерны, как безмерно сегодня почитание и восхваление тебя. Когда идолы перестают быть богами, их уничтожают. Ты будешь вычеркнут из доброй памяти людей.
-Этого не может быть.
-Может.
-Этого не должно быть.
-Будет.
-Нет, нет, нет!

Но что его шепот, его почти беззвучное шевеление губ перед тем голосом, что шел из бесконечности? Он гремел над ним громово и могуче, все заглушая:

-Да! Так будет, это говорю тебе я, Время, которому все ведомо и которое все расставляет по своим местам. Ты клеймил товарищей, теперь будешь мною заклеймен сам. Твои клейма временны, они живут, пока живешь ты. Умрешь, и они будут смыты, и великие снова станут великими, к некогда славимым возвратится слава. И только ты и те, кто помогал тебе, заклеймены будут. Ты ставил временные клейма, я ставлю постоянные, несмываемые. Ты три десятилетия терзал народ, страну, ты уничтожил миллионы лучших тебя людей, и я, Время, выжигаю на твоем бесстыдном лбу тавро, тавро палача. С ним и уходи в историю, в нескончаемое в веках проклятие.

И откуда-то сверху, из бесконечности вселенной, протянулась рука и коснулась лба его… И новый удар потряс голову, пронзил мозг.

-А-а-а, — закричал он, погружаясь во тьму.

А может, ему только показалось, что он прокричал? Может, он только рвался прокричать, но силы оставили его, и он только раскрыл опаленные жаром, почерневшие вдруг губы. Может, было именно так: он только силился, рвался прокричать, но ему казалось, что он все-таки прокричал, и крик его, отдаляясь, уходил в бесконечность, чтобы там, в бесконечности, несмолкаемым эхом свидетельствовать о только что совершившейся операции.

Мозг молчал.

Но, содрогаясь, кричало тело, кричало, что ему больно и что оно устало жить.

13

Он все еще лежит? Сколько же прошло времени? Который теперь час? За окошком светло… Почему же горит свет?.. Ах, да, никто не решается без вызова войти к нему — так приучены. И вообще все приучены делать лишь то, что считает нужным он, и так, как он это считает нужным.

Они всегда слепо доверяли ему.

Слепо шли за ним.

Куда он привел их? И куда они пойдут без него? И есть ли вообще куда идти? Крутом стены. Он убедился в этом — кругом. В какую сторону ни пойди — все стена и проволока и настороженно глядящие сторожевые собаки.

Исхода нет.
Нет выхода.
Но о том, что выхода нет, не должен знать никто. Все как шли, так и должны идти дальше — слепо. Сомневающихся — к стенке. И он задергался, содроганием тела подчеркивая свою мысль.

К стенке!
К стенке!
К стенке!

Все ползет, ухватиться не за что, а будет еще хуже: что можно было отнять и разделить, отнято и поделено. Все идет к развалу, все держится только на страхе.

И всегда все держалось на страхе. На страхе и крови.

Вы, мужички, замыслили поприжать нас хлебом, так мы оставим вас без оного. Ну-ка, пожалуйте-ка в тундру, в Сибирь, на север — семьями, всей родней, целиком. Вы хотели задушить нас голодом, мы заставим голодать вас. На брюхе приползете к нашему порогу и будете просить хоть какой-нибудь кусок хлеба. Мы оставим в деревне только тех, что будут покорны. Ваша судьба, судьба изгнанных, будет для них вечным страхом, и они сами, без нашего принуждения, по доброй воле, будут отдавать нам все, что будут выращивать и производить, и по той цене, которую мы будем определять им. Отдавать — станет первой заповедью оставшихся жить.

Эти интеллигенты, высокообразованные умники, доказывали, что провести коллективизацию — дать возможность кулаку врасти в колхоз.

Глупость!

Ничтожность мысли.

Слепота.

Нет, провести коллективизацию — это вывезти из деревни всех, кто не желает войти в колхоз. Несогласных вывезти, а покорившимся, признавшим правильность предложенного пути раздать отобранное у выселенных и пусть работают, и пусть соревнуются — кто больше, кто лучше и кто быстрее.

За орден.
За грамоту.
За почет.

Соревнование — очень хорошее слово, объединяющее. Такие слова нужны людям. Нашим людям, строящим наше общество. И нужно находить побольше таких полезно действующих, пробуждающих энтузиазм слов.

Не надо бояться раскулачивания: пусть семь тощих коров съедят семь тучных. Только трусы страшатся крови. Большевиков кровью не испугать: не девочки женских курсов, революционеры… И надо прикрепить оставшихся от раскулачивания крестьян к месту, где они родились, закрепить каждого за его деревней, навсегда, чтобы он даже подумать не смел о переезде куда-то. Где родился, там и живи и работай — за орден, за грамоту, за почет, за идею. Не за материальные блага — за идею.

Берите пример с вождя. Он скромен. Вся его одежда — сапоги, гимнастерка, шинель. Он за свою жизнь ничего не нажил, кроме сохранившегося еще от молодых лет тулупа и подшитых валенок. Отец даже посмеялся, когда приходил к нему сегодня ночью:

-Это все твое богатство, Иосиф? Тулуп и валенки?.. И чтобы так жить, ты расстрелял столько людей?

Отец глуп, конечно, он не знает,что такое власть. Ах, какое это наслаждение, когда ты вонзаешь в стоящего перед тобой человека взгляд и видишь, как он на глазах у тебя будто тает, умаляется, делается никем.

Вон Берия.

Все трепещут перед ним, дрожат, приходят в ужас, когда он глянет на кого-то из них сквозь пенсне свое, а он, Сталин, по морде ему, по морде, а то и чаем в его лощеную красную ненасытимую харю самца.

Отцу этого не понять. Ему этого не объяснить — глуп.

Если и был в голове какой умишко от природы — пропил, в водке сжег. Вон как с вином его разделался, обе бутылки опорожнил, из горла в горло перелил, да еще, скотина, ударил его сапожной колодкой по голове… Как больно и как темно.

Который час?

Сколько он уже лежит так?

(Продолжение следует).