ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД

(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12, 19, 26 февраля, 4, 11, 18 марта, 1, 8, 15, 22, 29 апреля и 8 мая).

Кажется идут… Точно, пришли, шуршат, в прихожей. Слышны голоса у двери.

Голос офицера охраны:

-Ночью все ходил по кабинету, разговаривал сам с собой… Потом тихо стало, ну, думаю, уснул. Утром слушаю, не слыхать. В обед — тоже. В три часа насмелился, глянул в замочную скважину, а он лежит на полу… Стал вас разыскивать. Вас у себя не было… А уже пять часов.

И голос Берии:

-Я здесь, и все сейчас выяснится.

И в замочную скважину, будто в ухо:

-Иосиф Виссарионович?.. Товарищ Сталин?

ЖДУТ его голоса. Все еще ждут. Пигмеи. Ничтожества. Подхалимы… Плакат с его именем во всю ширину Красной площади несли на последней демонстрации. Это они умеют — под хвостом подлипнуть, а сами так и смотрят, так и ждут — не оступится ли он, чтобы кинуться волками, вцепиться в горло.

Не уберегли.Не охранили.

Позволили какому-то сапожнику — сапожнику! — колодкой… А теперь топчутся у его двери, заглядывают в замочную скважину, окликают:

-Товарищ Сталин, вы спите?

Он?
Сталин?
Спит?

Чего хотели, сволочи, — чтобы он уснул! Нате-ка вот, выкусите. Сталин никогда не спит, а если и спит — все слышит. Не надейтесь: к Сталину неуслышанным не подкрасться.

-Ломайте дверь.

Повелительно, непререкаемо — Берия.

И на дверь навалились, чем-то отжимают замок. Скрежещет, подаваясь, железо. Это они МОГУТ, ничтожества, взломщики.

Сейчас войдут.
Дверь уже подается.

Как они ненавистны ему. И с каким наслаждением он отправил бы их сейчас в пыточную, чтобы повертелись, поорали, мочой побрызгали, да с кровью, с кровью, с кровью!

Они не должны его видеть вот таким — распростертым, уткнувшимся лицом в пол… И они его таким не увидят. Никогда! Ни за что!.. Он напряг волю, всю железность ее, перевернулся на бок, спиной к дивану, лицом к двери. Так лучше: не так беспомощно, не так унизительно.

Вошли… Идут.
Робко.
Неуверенно.

На цыпочках, словно бояться нашуметь… Крысы! Сейчас увидят, что корабль дал течь, и побегут, предавая его. Они всегда были предателями, всегда носили в себе готовность предать его. А на лицах — преданность, подобострастие, в голосе — елейность, патока:

-Что с вами, Иосиф Виссарионович?

Лицемеры, двуликие янусы.

Боже, как он ненавидит их. Он ненавидел их и раньше, но сейчас особенно. Они все-таки предали его: он умирает, а они остаются жить. Мелкота, ничтожества, твари, и будут жить и сегодня, и завтра, и, может быть, даже через год, а его не будет ни уже сегодня, ни завтра, ни, тем более, через год. Как слеп, как несправедлив бог: кого забирает, кого оставляет!

Суетятся, делают вид, что озабочены случившимся, а каждый думает сейчас об одном — что дальше? И каждый прикидывает: кого вместо него выкрикнуть, когда умрет он, кем заменить, да чтобы не опоздать проявить преданность новому хозяину… Они только это и могут — прислуживать. Ах, если бы взгляд мог возжигать, они бы еще в двери, входили когда, стали бы кострами.

Ворошилов, вечный трус и оберегатель собственной шкуры, подсеменил от порога, поддергивает мотню, масляно улыбается:

-Товарищ Сталин, мы все здесь твои верные друзья и соратники. Как ты себя чувствуешь, дорогой?

У, так и плюнул бы в харю псу, если бы еще была сила… Со — рат- ни — ки! Стая волков вы, вот вы кто. Всю жизнь шли по следу и настигли-таки. Торжествуете, кажите зубы, змеи недодушенные.

Он ненавидел их каждого в отдельности и всех вместе, скопом. Ненавидел всегда, сейчас особенно за то, что он умирал, а они оставались жить.

Остановится сердце.
Прервется дыхание.

И — все: его уже не будет, а они останутся. И продолжится жизнь. Уже без него, без него!

Нет!
Нет!
Нет!

Сознание жаждало, требовало — жить, но сдавалось, уступало тело, подтверждая своей предельной доступностью для всех и беспомощностью:

Да!
Да!
Да!

И торжествующе гремел — так казалось — голос Берии:

-Берите его… Кладите на диван… Пошлите за врачами машину… И позвоните Светлане.

И были врачи — слушали, щупали, кололи… И была Светлана. Плакала. Глаза его были закрыты, но он слышал — Светлана плачет… О чем она может плакать? О застрелившейся матери? О нем? О себе?.. Что ее первого мужа — еврея — он не видел, не видел и детей ее, своих внуков? У него нет даже их фотографий.

Старый Виссарион прав: он, Сосо, был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом и даже плохим правителем, почему и плачет Светлана. У него закрыты глаза, но он слышит — Светлана плачет. А Васька орет где-то в соседней комнате, чего-то требует.

Уже пьян, свинья. Он всегда пьян.

И всегда глуп, глупее даже деда своего — Виссариона. Тот пил, бил их с матерью, но и работал, сапожничал, а этот весь в водку ушел… А ведь он видел — спивается, мог остановить и не остановил, потому что считает, что каждый отвечает за свою жизнь сам. Хочется быть дураком — будь. Ему вот, Сталину, хотелось быть Сталиным, и он стал им. Через все прошел, но — стал.

А может быть, все-таки нужно было вмешаться, остановить? Ведь он же мог, мог. Как же могло так случиться, что он не уберег от падения и гибели ни жену, ни дочь, съякшавшуюся с евреями, ни сына? Разве его отец, старый Виссарион, сапожник и пьяница, поступил бы так? А — мать?

Что с ним?
Он — кается?
Он, Сталин, кается?!

Никогда! Он прав. И всегда был прав, даже если и… ошибался. За его ошибки отвечали другие: Ягода, Ежов, Берия… Нет, Берия еще жив, устерегся, и теперь ему уже ничего не грозит: он, Сталин, умирает, Берия остается хозяином державы, им, Сталиным, созданной. Берия, преступник, уголовник, насильник, самец, растлитель школьниц и — хозяин!

Какая подлость!
Какая жестокая несправедливость.
Даже зарыдать хочется.

И он застонал, задергался, и слеза выползла из глаза и поползла по щеке — слеза бессилия, сожаления, что уже не встать и ничего не поправить.

Жить!
Как хочется жить!
Хоть еще месяц, неделю, день.

А эти, стервятники, уже собрались, сгрудились, стоят у дивана, ждут, когда умрет он. Они всегда ждали и желали его смерти. Особенно этот, в пенсне… Как резок, как неприятно резок его голос:

-Не подходите близко… Не говорите громко.

А врачей вон как долго не звал, скотина… Конечно, ему нужна его смерть, она выведет его в первые: был слугой, станет хозяином.

Кто?
Берия?
Станет хозяином?

Никогда!.. Он, Сталин, не позволит ему этого: он не порадует его своей смертью. На зло ему выздоровеет, встанет… Он обязательно встанет. Нужно только запомнить все, что делается и говорится, чтобы, когда встанет он, воздать каждому по вере его и преданности.

Они думают, что он без сознания, а он все слышит, вбирает в память, он ничего не забудет из того, что делается, и как только поднимется, никто, кто видел его слабым, бессильным, не останется в живых. И никто не останется в живых из тех, кто по его приказу сажал и казнил: они должны умереть, чтобы умерло вместе с ними все, что ведомо им. И в смерти их будет его очищение.

Так он решил.
И так будет.

Сперва этого, красномордого самца в пенсне, потом остальных — пора подводить итоговую черту. Но сперва его… Главное запомнить, ничего не упустить.

-Что это?

Метель?
Мартовский ветер?
Или кто-то плачет над ним?

Ах, да, Светлана… Ее уже позвали… Как торопятся, сволочи: уже поверили — все.

Как болит голова.
И как темно.
Ни искорки света.

Что это там за шум? Кто это кабаном сквозь камыши ломится к нему с матом?

Сыночек дорогой.
Васенька.
С — скотина!..

И это его дети: одна — шлюха, постилушка еврейская, другой — подонок в генеральских погонах, все, вроде старого Виссариона, променявший на водку… Ему некогда было заниматься ими, всего себя стране отдал, и они выросли за его спиной чужими, неведомыми ему, позорящими его, великого, для всех святого. У, змеи, лучше бы их не было.

Как больно… И как темно. Тьма шла за ним всю жизнь по пятам. Он уходил, а она настигала. И настигла, уронила на пол и теперь догубливает, додушивает на диване.

Он не хотел умирать,он не готов был к смерти, она застала его врасплох, и потому он умирал долго и некрасиво.

Стонал.
Хрипел.

Его губы то и дело окрашивались кровавой пеной, и врачи убирали ее обрывками бинта. Измученная, изнуренная предчувствием близкой, всегда очень близкой опасности человеческая плоть страдала и маялась, не желая умирать, согласная и дальше нести выпавшие на ее долю муки безумия и страха.

14

Тьма. Опять тьма. Когда же она кончится? Или это теперь навсегда?.. Хоть бы какой-нибудь просвет впереди.

Какое сегодня число?
Сколько он уже борется со смертью: день, два, неделю?

Интересно, что пишут о нем в газетах, как готовят страну к его исходу? И пишут ли? Может, молчат?.. Нет, что-нибудь пишут: такое не утаить. Это не яд: передал, подсыпали, умер, сожгли, и никто ничего не знает.

И теперь уже не узнают.

А мертвые, что ж, они были и будут: человек для того и рождается, чтобы однажды умереть… Умирали другие, пришел срок умереть и ему.

Только своей ли смертью умирает он?
Может, и ему что-то передали?
Подсыпали?
Можно в еду, а можно и с вином… А слезы лить будут и клясться тоже:

-Уходя от нас, товарищ Сталин завещал…

И назовут себя учениками его, и начертают его имя на знаменах своих, как это сделал он: и учеником себя объявил, и имя на знамени начертал и нес его перед собой, а что там по углам шептались и догадки всякие строили, так мало ли о чем завистники сплетничают и шепчутся по углам. Тараканы тоже шелестят в своих щелях. Кому ведомо, о чем думает вождь и что творит незримо? Зато люди слышат, что говорит вождь. А он всегда говорил правильно, как учили великие. Он великих повторять не забывал. Будут ли его так помнить, как он помнил великих? Что если и в самом деле с его физическим исходом начнется и его духовный исход из России? И даже не исход, а — изгон?

Нет!
Не — ет!
Не — е — ет!

Ах, если бы он мог это пусть даже не крикнуть, вышептать, какой бы сейчас ужас вызвал бы он сейчас у тех, кто стоит у постели его и гадает: умрет? не умрет?

Еще вызвал бы.

Пока к нему близко не все и подойти осмеливаются: он еще — Сталин, в нем еще его сила, мощь, железность его и беспощадность, а умрет и сразу станет никем, и пустой, обездушенный труп его пойдут кромсать врачишки, которым он никогда не доверял и от которых старался всегда держаться подальше: мало ли что в шприцах у них, в порошках что.

Вспомнился Ягода.
И хлыщ же был!

В НКВД в кабинете у себя держал сейф со снадобьями хитрыми на все случаи жизни. Нужно, чтобы человек быстро умер, как Бехтерев, к примеру, познакомьтесь с ним где-нибудь в театре, пригласите в буфет, угостите чем-нибудь и спойкойно идите домой: все остальное совершится в свой час… Нужно, чтобы кто-то, уже мешающий вам, умирал длинно, не торопясь, с протяженностью, с видом естественности? Что ж, такое организовать тоже можно.

И будет длинно.
Естественно.
Со всеобщим ожиданием.

Кто это склонился над ним и притаенно дышит, и даже не дышит вроде, а внюхивается?.. Чей это отвратный запах: кислого здорового мужского пота и сладковатых бабьих духов?.. Он его ощущал и раньше, и всегда он ему был неприятен.

Он преследовал его при жизни.
Не оставляет и у могилы.
Кому принадлежит он?..

(Окончание следует).