ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ЛЕГЕНДА О РОЗОВОЙ ЧАЙКЕ

(Продолжение. Начало в номерах за 17, 24 февраля, 3, 10, 17, 24 и 31 марта).

…Риего догнал горбуна на тропинке в горы в зарослях боярышника, за ворот рубахи рванул на себя. Где-то спереди у горбуна хряпнула пуговица.

Горбун повернулся. Перед глазами Риего вспыхнуло в темноте узкое белое лицо его. Риего занес над ним кулак — «У-у!» — но его взгляд увяз в крупных, покорных глазах горбуна. Они были полны слез и, казалось, вытекали из впадин и ползли по щекам, черные в белых обводках.

Там, сзади на поляне, осталась Альва. Она лежит на траве и возле нее хлопочут подруги. Здесь на горной безлюдной тропе стоит горбун чавуш. Риего может убить его, и никто никогда не упрекнет его в этом: чавуш пришел, чтобы взять в жены Альву — рыбачку, и одним этим уже поставил себя вне жизни.

В глазах горбуна — покорность, слезы.

Риего опустил руку и, пьяно покачиваясь, побрел по тропинке вниз. Он дошел до оврага. Справа от поляны доносились голоса: Альва еще была там. Риего отбросил со лба волосы и побежал по оврагу, голоса отстали и затерялись в темноте, и ничего не стало слышно, лишь шуршали попадающиеся под ноги камешки, да где-то вскрикнула во сне невидимая чайка.

Впереди темное показалось море. Риего выбежал к нему и, упав в песок, закрыл лицо ладонями. Здесь его никто не видел, и он мог плакать.

9

Доре спал, спал на спине, и его левая рука коричнево темнела на сильной обнаженной груди. Перед сном Доре поленился выкурить трубку, и теперь ему снилось, что он курит, и Доре почмокивал во сне губами. Доре спал и уже давно, когда за оврагом в горах зарыдала вдруг скрипка, зарыдала протяжно, по-человечески, и что-то человеческое подошло к лачуге Доре и постучало в окошко:
— Спишь, Доре?

И Доре перестал чмокать губами, словно почудилось ему сквозь сон, что это пришло к нему его горе, но Доре продолжал еще спать, а скрипка плакала в горах и просила: проснись, Доре, проснись.
— Дядя Доре, проснитесь.

Доре очнулся: в окошко стучала Гренга, подруга Альвы. Глаза у Гренги голубые, но это можно увидеть днем или при свете огня, но и в темноте разглядел Доре, что глаза у Гренги перепуганы, и Доре затряс Вивиану:
— Вивиана, Гренга пришла. — И к окошку. — Ты чего, Гренга?
— Дядя Доре, Альву возьмите.

Доре прометнулся к порогу, распахнул дверь. На улице, у дороги лежала луна. У двери растерянные грудились девушки. Среди них была Альва. Альва была живая, но глаза ее не моргали. Доре осторожно и негромко позвал ее:
— Альва?

Альва остановила на нем взгляд свой — чужой, одинокий. Разжала губы:
— Что?
— Пойдем, Альва, пойдем домой, — сказал Доре и протянул Альве руку.

Альва отстранила ее.
— Я пойду сама, — и ступила в темный прямо- угольник двери. Туда, в темное, позвал ее отец, и она пошла.

Следом за ней шагнул и Доре и услышал голос:
— Дядя Доре, возьмите.

Доре оглянулся: Гренга протягивала ему косынку, голубую с розовыми цветами. Доре нахмурился, сунул ее в карман, но на Доре не было его широких рыбацких штанов, и косынка скомкано упала на пол.

А скрипка плакала, плакала в горах. Там, в горах, у пещеры горы Абба сидел на камне горбун, водил по струнам смычком, и они рыдали. Глаза его были закрыты. Когда он открывал их, то видел море. На нем покачивались звезды и среди звезд — луна. Она плыла к берегу, но волны подхватывали ее и относили далеко, далеко к темному горизонту, и слышался смех. Смеялись на поляне, когда встали рядом горбун и Альва, но смех стоял в ушах и теперь, и потому было больно, и потому так горько плакала в руках горбуна скрипка.

Горбун сидел на камне у пещеры, водил по рыдающим струнам смычком, и плыла перед его глазами жизнь — дикая, нескладная. Он отвергнут рыбаками, потому что он — чавуш, сын пастуха, и отвергнут пастухами, потому что он — янсур, сын рыбачки. Он ничей, он принадлежит горам и морю, оттого так жалуется, так плачет в его руках скрипка.

В детстве бегали за горбуном ребятишки и кричали:
— Чавуш, чавуш!

В детстве засовывали себе под рубахи на спину ребятишки все, что можно засунуть, горбились, передразнивали его, кричали:
— Горбун! Горбун!

И — смеялись… Он смеялся вместе со всеми: «Гы, гы», — а солнце крупно искрилось в глазах его, плыли его глаза.
В детстве… Не было у горбуна детства. В детстве был у горбуна горб, и был он у него каждый день, и каждый день были слезы. Каждый день он прибегал к матери, прятал у нее в коленях лицо, плакал:
— За что? За что они смеются надо мной? За что они ненавидят меня?

И она не знала, что ответить ему: они ненавидели и ее. Она плакала вместе с ним, он видел слезы ее, и оттого так тяжело, с таким захлебом плачет теперь в его руках скрипка: в ее рыданиях слезы матери и его слезы.
Плачет скрипка, сидит на камне у пещеры горбун, и течет перед глазами его жизнь — проклятая, безрадостная. Отвергнутый людьми, он ушел в горы, и горы приняли его, и жили они вместе — горбун и горы, а внизу в поселке жила Альва. Давно еще, в детстве, подошла она к горбуну, его только что хлопали по горбу ребятишки, и попросила:
— Можно и я похлопаю?

И он разрешил ей. Ладошка у Альвы была теплая, легкая, без зла, совсем не такая, как у ребятишек — сочувствующая у Альвы была ладошка. Горбун уже умел любить, и он полюбил Альву и часто после этого останавливал ее где-нибудь, когда никто не мог видеть, и подставлял горб:
— Похлопай, Альва.

И когда хлопала она, таял от счастья… И было ему тогда мало лет, а Альве еще меньше, но над ними стали смеяться в поселке, и Альва начала сторониться, избегать горбуна: Альва стыдилась горба его и что он — чавуш.
Горбун рос, а вместе с ним росла в его сердце и любовь к Альве, и ему стало тяжело носить ее одному. Он пришел и позвал:
— Идем, Адьва.

И Альва было пошла, но над ней засмеялись: Альва, рыбачка, и идет к горбуну чавушу, — и у нее не хватило смелости, не хватило мужества перешагнуть через этот смех, и она остановилась, и оттого плачет теперь в горах скрипка. К каждому дому, к каждому окошку поднесла она свое большое человеческое горе, стучится, рыдая, спрашивает у каждого и у всех сразу: спите? И чудится: плотнее прижимаются друг к другу домишки, нахохливаются.

Шла ночь. Горбун со скрипкой сидел на камне у пещеры горы Абба и смот- рел на море. На море покачивалась среди звезд луна. Она плыла к берегу, а волны подхватывали ее и, передавая друг другу, несли к горизонту, у которого перед вечером кружили белые чайки, сейчас там была тьма. И вдруг там, в этой тьме, куда волны укатили луну, море раздвинулось, и вышла из его глубин девушка. Она вся светилась любовью и, светящуюся, ее было хорошо видно.

Горбун опустил скрип- ку, поднялся с камня. В темноте громкий раздался голос моря:
— Люди не дали тебе подруги, Григо. Ты дарил им свои песни, а они смеялись над тобой, потому что ты горбат и потому что ты — чавуш… Ты приходил иногда ко мне, играл для меня, и я, море, дарю тебе подругу.

И к берегу по морю пролегла высеребрянная лунным светом дорога. По ней шла девушка. Она была похожа на Альву. Она была совсем как Альва, только в глазах ее не было страха. Она шла, и слышался голос моря:
— Я дарю тебе подругу, Григо.

Горбун стоял и смотрел, как идет к нему по морю Альва. Шла к нему Альва с любовью, несла ему Альва любовь, и горбун поднял скрипку. И стало легко в горах, стало легко небу: показались ему невесомыми тучи, что наплывали из-за моря темно и крупно.

И зашевелились в поселке домишки, подняли головы и увидели Альву. Она шла по морю, шла к горбуну, шла на виду у всех окон и не стыдилась. На плечах у нее лежала косынка голубая, как море — но без цветов. И попятились домишки в темное, стали невидимыми, слились с тьмой.

Альва подошла к берегу и остановилась. Моря дальше не было, а рожденная в море, Альва могла ходить только по морю. Она остановилась у берега и протянула руки:
— Григо!

Окруженная волнами, вся в пене морских кружев, она стояла и звала: «Григо!» — и нельзя было не откликнуться на ее зов.
— Иду, — прокричал в ответ горбун и, положив на камень скрипку, начал быстро спускаться по тропинке к морю.

Над пещерой горы Абба остался одиноко стоять горный козел. Он пришел послушать скрипку и теперь смотрел, как горбун уходит, и когда его не стало видно, тревожно проблеял в темноте. Прислушался, но услышал только плеск моря, проблеял еще раз. Его крик услышал Доре и поднял голову. Доре поленился вечером выкурить трубку и теперь сидел под окошком своей лачуги и курил… Доре прислушался, но так же, как и козел, услышал только плеск моря.

«Звезды падают», — подумал Доре и поежился. Было зябко. По оврагу к морю текла ночь. Ночь текла из поселка: скоро должен прийти в поселок рассвет, и ночь спешно покидала его, уходила по оврагу к морю.

10

В поселке готовился быть рассвет, он готовился быть серым, дождливым. Рассвет уже шел к поселку, и к поселку же от моря бежал Риего. Он бежал быстро, как еще никогда не бегал, и на его лице был ветер. Риего бежал так быстро, что рассвет отстал от него, и Риего вбежал в поселок первым. Он подбежал к крайнему дому и забарабанил в ставни.
— Вставайте!.. Вставайте!..

Дом молчал. В нем давно уже никто не жил, Риего знал это, но сейчас он об этом забыл и отчаянно стучал в ставни:
— Вставайте!.. Вставайте!..
В слуховое оконце вылетела сова, хохотнула, поднимаясь к серому затученному небу:
— Хо-хо-хо!

Риего не видел, как вылетела она. Ему показалось, что кто-то высунулся в окошко и качнул головой:
— Хорошо.

И Риего побежал дальше. Он бежал вдоль домов и стучал в окна:
— Вставайте!.. Вставайте!..

У дома Альвы он наткнулся на Доре, затеребил его:
— Дядя Доре, пойдемте, он — там, он ушел в море.

Доре глядит на Риего, а думает об Альве. Альву привели домой девушки. Альва хотела уйти с горбуном в горы, над Альвой теперь будут смеяться в поселке, опозорена Альва.
— Пойдемте, дядя Доре. Он — там, он ушел в море.

Доре глядит на Риего, но все еще не слышит его, все еще думает об Альве. Альва лежит у себя на кровати и смотрит в потолок, глаза ее не моргают. Страшная сегодня Альва.
— Он там, дядя Доре!.. Он ушел в море.

Доре качнул головой. Он только теперь услышал, что Риего что-то говорит ему. Нелегко это: оторваться от думы, когда в дом пришла беда.
— Чего тебе, Риего?
— Он там, дядя Доре. Он — там.

Доре морщит лоб, собирается с мыслями.
— Кто, Риего?
— Горбун, дядя Доре. Он — там, он ушел в море.

Риего сказал все, но Доре не сразу понял его: у него перед глазами все еще была приведенная подругами Альва. Но вдруг он резко поднялся.
— Как ушел?.. Что ты говоришь, Риего!

Доре вырос на море, он знает, что значит — уйти в море. Доре не раз видел, как море берет человека, но Доре еще не случалось видеть, чтобы человек сам уходил в море.
— Ты врешь, Риего!
— Я видел, дядя Доре. Он ушел, я видел.

Риего лежал у моря, когда к морю подошел горбун. Он был как-то особенно резко сгорблен и смотрел куда-то за море, подбородок его выдавался далеко вперед. Он вошел в море, пошел по нему, а когда вода подступила к лицу его, поплыл. Некоторое время Риего видел еще его вздувшуюся над горбом рубаху, но потом и ее не стало видно.
Доре спрятал в карман трубку, кашлянул в кулак.

— Позови кого-нибудь еще из мужиков, Риего, и идите к морю. Я сейчас.

(Продолжение следует).