ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ЛЕГЕНДА О РОЗОВОЙ ЧАЙКЕ

(Окончание. Начало в номерах за 17, 24 февраля, 3, 10, 17, 24, 31 марта, 7 и 14 апреля).

Шла Альва к источнику, подзываемая песней, шла Альва к песне, ведомая песней, а пришла Альва к оврагу, к старой дикой груше и остановилась, а песня сделала еще шаг и скатилась с обрыва в овраг, затерялась среди его отмытых красивых камешков.
И стало тихо, как перед бурей, когда висят в небе тучи и нет солнца. Но солнце было. Оно лилось по горам, покачивалось на море, его было много. Альва стояла возле груши и ждала. Сейчас, это начнется сейчас: горы оживут, и солнца станет еще больше, все вокруг запоет, и успокоится сердце. Сейчас, это произойдет сейчас.

Альва закрыла глаза, слушала, но все вокруг было тихо, и только в груди тревожно стучало сердце.
А может, не вышло время? Может, это начнется сейчас? Или сейчас? Или… или…

А сердце уже не умещалось в груди. Сердце стучало над землей, стучало на всю землю и поторапливало — ну, ну, ну! И было темно перед глазами.

Альва подняла голову. За оврагом солнечные стоят горы. Над пещерой горы Абба замер козел. Он весь настороже, он слушает, но в горах и вокруг — тишина. Она черно выплывает из пещеры горы Абба и растекается по горам, по оврагу, по морю. Все тихо, все черно обмерло вокруг, и лишь в поселке горласто, победно кричит петух.

И Альва вдруг поняла, не разумом — сердцем поняла, что незачем больше приходить к источнику, что навсегда умолкла пещера горы Абба, что она темно будет молчать теперь даже в самые яркие, в самые солнечные дни.

Пещера умолкла, умолкла навсегда, Альва поняла это, козел пока нет, и он еще долго будет приходить по утрам к пещере, вслушиваться, ждать, но, кроме тишины, ничего не будет слышать. Он будет уходить и приходить снова и снова. И так будет долго, так будет до тех пор, пока однажды не поймет он, что уже никогда больше не услышит того, что слышал. Однажды он поймет это. И тогда, может быть, поднимутся на его голове рога и встанут дыбом. Он вскрикнет, и горы повторят его крик, и страшно станет в горах от его крика. Он уйдет, и опустеет гора Абба и будет стоять, одинокая и пустая, и, может быть, когда-нибудь забредет в ее пещеру ветер и о чем-нибудь поплачет.

Альва зажала лицо ладонями: это она, она принесла к источнику тишину, она обрушила тишину на горы и море, и теперь, когда пойдет она, земля не будет петь у нее под ногами… Альва застонала и, чтобы не упасть, обняла корявый ствол груши, но руки ее скользили по нему куда-то к низу, к навсегда умолкшей земле. Она сжимала их, а они скользили, скользили, и земля летела снизу на Альву.

…Вивиана стояла в двери, когда показалась на улице Альва. Она шла от источника, шла шатко, непрочно, и волосы на голове у нее были спутаны.

— Ты слышала? — сказала она, подойдя к порогу. — Ты лгала, что ты слышала. Ты лгала мне всю жизнь. Вы все лжете. Вы отняли у меня счастье, вы потушили мое сердце.
Вивиана попятилась: солнце было у Альвы сзади, и потому спереди Альва была вся черная, и она надвигалась…

12

— А, Гренга… Ты к Альве? Ты не ходи к ней, Гренга. На поселке про Альву говорят всякое, а у нас никто не бывает, только ты.
— Я никому и ничего не говорю, дядя Доре.
— Может быть, может быть, но так лучше, Гренга. Иди домой, с Альвой плохо. Она никого не узнает уже.

Доре сидит у каштана и смотрит в горы. В горах — тишина. Это ее боится Альва. Скоро ночь, и Альва опять будет бредить и звать горбуна: «Григо… Григо…» Ах, если бы можно было отшагнуть в ту ночь, когда они шли с горбуном от дядюшки Миклоса.
Вивиана сидит у сарая, сидит давно. Доре куда-то ушел. Он совсем перестал бывать дома. Вивиана боится идти в избу, в избе — Альва, она разговаривает с кроватью, разговаривает с печкой. Вивиана слышит ее голос:

— Отчего ты молчишь, печка? И вы, вы все, отчего вы молчите? Отчего не поете вы? Ведь на улице же — солнышко. На улице солнышко, а — тихо.

Вивиана зажимает ладонями уши: сейчас закричит Альва. Она всегда кричит, когда говорит о тишине.

И Альва кричит:
— А-а-а!

У тетушки Граббе хлопает окошко: кто-то закрыл его, наверное тетушка Граббе. Захлопнула свое окошко и вдова Мирчи.
Риего идет от дядюшки Миклоса. Он растрепан, под глазами у него сине. Он теперь часто бывает у дядюшки Миклоса. От каштана его окликает Альва:

— Ты убил его, Риего. Ты убил горбуна и бросил в море. Ты всех обманул… Вы все, вы все убили его.
Риего поворачивается и идет, сам не зная куда, кажется, опять к дядюшке Миклосу. На него со всех сторон смотрят люди. Следом за ним идет Альва. Риего слышит ее крик:
— Ты убил его, ты никуда не уйдешь. Я пойду за тобой, я буду всем говорить, что ты убил его.

Риего ускоряет шаг. Он уже почти бежит. Альва тоже бежит прямо на Доре. Он идет от дядюшки Миклоса и Альва бежит прямо на него и кричит:
— Ты, ты убил горбуна Григо! Ты!
Доре обнимает ее, и она, плача, бьется в его руках.
Ночь. От кровати Альвы босая крадется Вивиана. Доре ждет ее. Он придерживает у груди одеяло. Голова его приподнята:
— Спит? — спрашивает он шепотом.
— Спит, — так же шепотом говорит Вивиана.

Доре протягивает руки, принимает ее в постель. Они некоторое время шепчутся и засыпают.
И тогда неслышно поднялась со своей кровати Альва. Снаружи у моря пела скрипка и звала:
— Выйди, Альва.
Альва неслышно вышла ко двору и увидела море. Оно было залито солнцем. У берега на волнах покачивалась лодка. В ней сидел горбун и играл, и летела его песня от моря и звала:
— Идем, Альва.

Альва оправила ладонями падаюшие на плечи волосы и пошла. Позади хлопнула дверь и кто-то позвал ее: «Альва!» Кажется, отец. Надо бы остановиться, сказать ему: «Не печалься, отец, так лучше», — но Альве некогда, Альва боится опоздать, она и так уже опоздала однажды.

Альва бежит. Голова ее запрокинута, волосы отброшены за спину, руки распахнуты. Она бежит к песне, бежит к счастью, бежит к своему солнцу. Оно покачивается на море, оно вылегло во все море.
«Альва-а!» — это где-то у оврага кричит отец. Крик его одинок и тревожен. О чем может тревожиться отец?.. Ах да, он не велел ей ходить в горы. Но разве Альва нарушила его запрет? Она бежит не в горы, она бежит к морю.
Море!.. Оно уже рядом. Оно летит ей навстречу, оно обнимает ее, куда-то влечет, многолюбивое, дождавшееся. И Альва вся отдается ему, шепчет:
— Григо! Я пришла к тебе, Григо… Скорее, скорее от берега, скорее туда, где кружат по утрам чайки… Ты играй, играй, а я буду грести и слушать. Играй, играй, Григо.
И закрывает глаза. И слушает, слушает… Откуда-то издалека долетает земное, еще слышимое, но уже уходящее:
— Аль-ва-а!

А может, это всплеснулась набежавшая на берег волна? А может, это вздохнуло где-то высоко над головой море, ставшее таким родным и нераздельным.
По поселку от дома к дому метался Доре. Альва куда-то ушла. У окошка в лачуге стоит ее кровать, пустая, но еще теплая. Доре сбежал к источнику, крикнул:
— Аль-ва-а!

Из источника била вода, но Альвы у источника не было… Боярышником Доре поднялся к горе Абба. От пещеры ее кто-то прыгнул в заросли. Но это была не Альва, это был козел:
— Аль-ва-а! — прокричал Доре.

И по ущелью загрохотало ночное эхо, и стало черно, стало жутко в горах от его грохота. Доре всхлипнул и побежал по тропинке вниз: может, Альва уже пришла, может, она уже дома.
Доре бежал от горы Абба к поселку, а внизу у моря слизывали с песка следы набегающие на берег волны. Следы шли от камня, на котором любила сидеть Альва, следы шли к морю. Обратных следов не было.
Это случилось давно, и только чайки помнят еще то далекое время, когда жили Григо и Альва, только чайки помнят ту розовую, необыкновенно розовую чайку, что появилась однажды у моря. По целым дням она летала над ним и все всматривалась в него, словно отыскивала кого-то в его волнах. По утрам в солнечные дни она прилетала к пещере горы Абба, кружила над ней, заглядывала в опустевшую темноту ее, звала:
— Гри-го!

Но пещера молчала, никто не откликался на страстный зов чайки, только горный козел, прыгая -с уступа на уступ, спешил к горе Абба, надеясь на радость, надеясь на чудо. Чайка слетала к лачуге рыбака Доре, садилась на макушку старого каштана, отдыхала. Доре выходил поглядеть на нее. Выходила и Вивиана, и Доре говорил ей, глотая горький дымок своей трубки:
— Альва, Вивиана, очень любила чаек. Она завидовала им и не раз говорила, что хотела бы быть чайкой… Ты вынеси, Вивиана, что-нибудь поесть ей.

И всякий раз, когда Доре произносил имя Альвы, чайка взмахивала крыльями и кричала:
— Гри-го!

Отдохнув, она улетала к морю, опять кружила над ним, вглядываясь в его вечно меняющиеся, все куда-то бегущие волны. Никто в поселке не знал, откуда взялась она и что ищет. Белые чайки приняли ее в свою семью, научились ее крику и сперва вместе с ней, а теперь уже и без нее летают над морем, вглядываются в него и зовут:
— Гри-го!

Только чайки еще помнят, кого звали так, только чайки, люди уже забыли… Чайки и донесли до нас на своих белых крыльях песню об Альве, чайки донесли до нас легенду о горбуне Григо.

Вместо послесловия

В этом номере опубликован последний эпизод из произведения Владимира Никифоровича Бондаренко «Легенда о розовой чайке». Эта трогательная и лиричная работа о любви стала очередным камнем-самоцветом в кладовой писателя-земляка. Надеемся, что вы с не меньшим удовольствием окунулись в богатый литературный язык легенды и до самых последних строк переживали за чувства главных героев.

Владимир Никифорович Бондаренко родился 15 февраля 1932 г. в селе Преображенка Куйбышевской области. Десятилетку Владимир окончил в Чапаевске, в школе № 2, начав обучение здесь с восьмого класса.

Свою литературную деятельность Владимир Никифорович начал как детский писатель, работая в соавторстве с братом Вениамином. В 1955 году вышла их первая книга «Сказки дедушки Матвея», следом еще три книги сказок. Вместе они выпустили 16 книг.
В 1966 году Владимир Никифорович был принят в Союз писателей России.

Всего у Владимира Никифоровича вышло 93 книги в Москве, Барнауле, Чапаевске, Самаре, а также в Германии. Это романы «Предгрозье», «Ольга», «Окаянный», повести «Дикого поля ягода», «Лесничиха», «Кирюша Кирюшов», «Сказ о волке» и другие.
В 2001 году Владимира Никифоровича не стало. Но в Чапаевске многое делается для увековечивания памяти писателя. Центральная библиотека названа в честь него. К 75-летию писателя его имя было занесено в Книгу Почета города, а также дом, где он проживал, отмечен мемориальной доской.

Образ Владимира Бондаренко остается в сердцах людей. Во многом и благодаря фестивалю «Я остаюсь среди людей…», который посвящен его творчеству. Начав свою историю в 2002 году, фестиваль разросся во множество конкурсов и акций, получил статус межрегионального. Сегодня сказки, стихи и повести Владимира Никифоровича продолжают читать дети и взрослые, рисуют картины по его произведениям, создают театральные постановки и мультфильмы.

Редакция.