ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД

(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12, 19, 26 февраля, 4, 11, 18 марта, 1 и 8 апреля).

Как-то заместитель Ежова Заковский похвастался, что если бы возникла необходимость заставить Маркса сознаться в том, что тот является агентом Бисмарка в Интернационале, он добился бы такого признания в два счета… Заковский, конечно, дурак: такими вещами не хвастаются, но в его словах истина — редко кто в подвалах у Берии не признавался в том, что ему и в кошмарном сне присниться не могло.

Подвал — дело хорошее, там ума набираются быстро, вот и придется этих, шепчущихся за его столом, сговаривающихся на что-то, просветить. Привыкли там, по заграницам, в библиотеках книжки почитывать, пусть теперь пройдут еще и его, Сталина, академию, глядишь, тогда думать о нем более уважительно станут.

Вроде погромче говорить начали… Интересно, о чем они там болтают? Ха! Все о том же: о его терроре, манипуляции психикой, создании такого состояния в обществе, когда начинает публично приветствоваться смерть, убийство, что сделанное в Закавказье другими революционерами он, Сталин, приписал себе.

Ну и приписал, ну и что? Массам нужен герой, светлый, обобщенный образ вождя, кому бы они подражали, с кого хотели бы брать пример, и не беда, если что-то вождю будет приписано совершенное другими.

За вождем должны идти.
За ним должны идти слепо.

И потому теневых сторон в биографии вождя, даже если они и были, быть не должно: люди не должны о них знать. Вождь для них — Бог, а Бог — свят, Бог непогрешим.

Нет, он не сказал им этого, он не мог им этого сказать: они бы его не поняли, как не поняли они, почему он, Сталин, пообещав Каменеву и Зиновьеву сохранить жизнь, если они оговорят себя, чтобы показать мерзость мерзавца Троцкого, а после суда, когда они публично сказали «было!» о том, чего не было и быть не могло, казнил их.

Удивляются: как он, Сталин, мог не сдержать данного слова. Глупцы. Неужели не понимают, что если эти двое сегодня о небывшем с легкостью сказали — было, то завтра они с такой же легкостью могут сказать — не было. Поэтому завтра у них не должно быть и навсегда в памяти должно остаться только то, что они сказали сегодня.

Что? Они ставят ему в вину расстрел Ягоды? И даже — Ежова!

Эх, до чего дошли… И умные вроде головы, в университетах учились, а практической сметки ну никакой, теорией живут. Неужели не могут сообразить, что подручные вождя могут быть забрызганы кровью невинно казненных, вождь — никогда: вождь должен всегда оставаться для народа образцом чистоты и высшей справедливости. Во имя чистоты вождя и пришлось пожертвовать чистотой Ягоды с Ежовым: Ягод и Ежовых много — вождь один.

А этот, с козьей бородкой, железный Феликс что лепечет! Что он еще в двадцать шестом году писал Куйбышеву, что если не будет найдена правильная линия в управлении, то оппозиция будет расти и страна найдет тогда своего диктатора — похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме.

-И страна, как видите, к сожалению нашла его.

Глядите-ка! Он еще сожалеет… Да не умри ты через семнадцать дней после своего письма, поглядели бы мы в тридцатых, сколько в тебе подлинной железности, а сколько напускной. У, замаскированный, вовремя нераскрытый враг! Так бы и запустил чем-нибудь, хотя бы этой вот дымящейся трубкой в твою узенькую полуеврейскую харенку…

А эта, эта еще историческая рухлядь зачем здесь? Что он-то может сказать, этот хваленый первый марксист России, который даже Октябрьскую революцию не принял, назвал ее преждевременной? Привык всю жизнь что-нибудь говорить и тут не утерпел, свое лыко в строку вплел:

-Мог ли я, Плеханов, думать, что моя проповедь научного социализма приведет к тому, что говорилось и совершалось в дни Октября… Вы помните, товарищи, я предупреждал вас о возможных последствиях насаждения в партии антидемократических методов руководства. Я отмечал, что ЦК всюду «раскассировывает» все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде. Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему «ура!», одобряет все его планы и начинания. Тогда у нас, предупреждал я, действительно не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха… Я говорил, что если бы наша партия в самом деле наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов, в ней остались бы лягушки, получившие, наконец, желаемого журавля, да центральный журавль, беспрепятственно глотающий лягушек одну за другой… Я предупреждал вас, товарищи, о возможности рождения болота с лягушками и журавлем для заглатывания их. Можете поздравить себя: болото родилось, журавль перед вами. И довольно прожорливый, сытости не ведает.
В жилеточке с бабочкой. И это — революционер! Сколько барства, пренебрежения: о партии — болото, о нем, о Сталине, — журавль… Вот она, тихая контрреволюция, выползла на свет, объявила жальце, а эти, хваленые большевички, так называемая ленинская гвардия, вместо того, чтобы возмутиться, что о созданной ими партии говорят так, каждый свое в общий костер полешко подбросить старается, чтобы его, Сталина, испепелить:

-Двадцать миллионов из-за полководческой бездарности своей он положил в войну и почти столько же подверг репрессиям. Две великих отечественных! Такое не каждый народ может выдержать и сохранить лицо свое.

-Плеханов не прав! Родилось не болото, а огромная, во всю страну братская могила. Братство в жизни и братство в смерти, и только он, Джугашвили, никогда не станет нам братом. Он — Иуда, предавший своим поцелуем революцию.

Иуда!.. Иуда!

-Духовный импотент, проживший жизнь без обыкновенных человеческих радостей. Ни дети, ни внуки, ни даже женщины его всерьез никогда не интересовали, только — власть. Он крался, полз к ней, отгрызая от вершины ее одного за другим своих более талантливых соперников. И революция для него — лишь дорога к власти.

-Вор чужих биографий, эпигон чужих мыслей. У тебя нет ничего своего, кроме черной души тирана. Боже, что ты сделал со страной победившей Революции? Ты же улил ее кровью. Неужели ты никогда не думал о часе, что пришел к тебе сегодня?

Это о каком еще часе они кричат там? Организовали это неразрешенное им судилище и судят его, Сталина! Да им ли его судить, им ли, расстрелявшим царскую семью без суда и следствия? Семью царя ладно, но они, стараясь скрыть следы преступления своего, расстреляли вместе с царем и его прислугу, и даже врача Боткина! Он-то чем провинился перед Россией?

А секретный приказ о поголовном истреблении зажиточных казаков Кубани и Дона?.. А месть за убийство Урицкого, когда только в одном Петрограде в качестве ответной меры были расстреляны 500 ни в чем неповинных людей из так называемых эксплуататорских классов? Жена одного из преподавателей гимназии записала в 19-м году у себя в дневнике об ужасе, творящемся на юге России в городе, где жила она: «Жизнь в каком-то сплошном кошмаре. Обыски, аресты, расстрелы, грабежи. Что сделалось с людьми?! Откуда столько ненависти? Остается только одно — молиться Богу, но боюсь, Он покинул Россию».

Это сказано не в 37-м, в 19-м году! Когда не он, они у руля стояли, правили страной.

А что писал об этом старый большевик Ольминский? А он писал: «Можно быть разного мнения о красном терроре, но то, что сейчас творится в провинции, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина»… И это не при нем, при Сталине, а при них, при тех, кто судит его сегодня, совершалось.

А что, отвечая Ольминскому, писал чекист Шляпников? Забыли? Можно напомнить. У него, у Сталина, такие свидетельства держатся в памяти веково, прочно. А чекист Шляпников писал, отвечая Ольминскому: «Нелепо свести деятельность ЧК в юридические рамки»… И дальше: кто требует поставить ЧК в зависимость от закона — «тот подкуплен буржуазией»… Так что — Сталин растоптал законность или вы, пытающиеся сегодня судить его, дали ему образец революционного отношения к закону и понятию вины?

А что писал чекист Лацис в ноябре восемнадцатого года?.. Где он, ваш хваленый борец за чистоту революции?.. А, вон он сидит, поблескивает глазками невинными. Он тоже пришел судить Сталина, а ведь это он, Лацис, писал в газете «Красный террор»: «Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал словами или делом против Советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Вот как широко ставил вопрос чекист Лацис. Местные чекисты процедуру дознания о прегрешениях задержанного упростили осмотром рук: белые, не рабочие руки, значит, эксплуататор. Становись к стенке.

И это совершалось при честном, неподкупном Дзержинском и когда главой правительства был не он, Сталин, а всеми любимый и ценимый всеми… Ильич. И это при нем, при Ильиче, в двадцать третьем году публично застрелился на Никитском бульваре коммунист Скворцов, бывший рабочий, один из ревизоров по обследованию ГПУ. В кармане у него нашли письмо на имя ЦК РКП. В своем письме руководству партии он писал:

«Товарищи! Поверхностное знакомство с делопроизводством нашего главного учреждения по охране завоеваний трудового народа, обследование следственного материала и тех приемов, которые сознательно допускаются нами по укреплению нашего положения, как крайне необходимые в интересах партии, по объяснению тов. Уншлихта, вынудили меня уйти навсегда от тех ужасов и гадостей, которые применяются нами во имя высоких принципов коммунизма и в которых я принимал бессознательное участие, числясь ответственным работником компартии. Искупая смертью свою вину, я шлю вам последнюю просьбу: опомнитесь, пока не поздно, и не позорьте своими приемами нашего великого учителя Маркса и не отталкивайте массы от социализма».

И это писалось при жизни Ленина и товарища Дзержинского… Нет, дорогие соратнички, вам не сделать Сталина единственно виновным в терроре и репрессиях. Мы вместе везли эту телегу по стране. И я не был коренником, волоча ее, я был в пристяжных и только потом, когда вымерли вы, встал в оглобли. И если вы сегодня говорите, что у созданного мною социализма кровавое лицо, так рисовать его таким начали вы, я лишь докончил начатое вами.
Но я пока не скажу вам этого. Пока не скажу. Вы знаете мой принцип: главное беречь на конец. Надо всегда бить так, чтобы второй раз не замахиваться… Боже, какие глупцы, они все еще толкут воду в своей революционной ступке:

-Сталин — сумерки революции, ее долгая, кровавая ночь, он — ее трагический выплевок, отрыжка ее победного опьянения. Он — чудовищный призрак времен Гражданской войны, раковая опухоль, которая еще долго будет давать метастазы и потребуются умные, опытные хирурги и психиатры-терапевты, чтобы излечить от него загубленную им державу. Сталин — позор нашего Отечества, зигзаг, аномалия революции, бельмо, катаракта на небесно чистых глазах ее.
Сколько красивости, демонстрации виртуозности ума интеллигента. И все ни к чему: сила не в словах, в действиях, и они сейчас на себе — на себе! — убедятся в этом. Вот только он подойдет к нужному телефону.

Спокойно. Лицо — камень. Никакой торопливости. Шаг его должен быть обычным — медленным, он должен быть шагом думающего, глубоко думающего человека, обремененного тяжестью державы… Как там Надя читала когда-то у Блока о красногвардейцах: «Вдаль идут державным шагом». Вот и он пройдет так к нужному телефону: спокойно, державно, чтобы не вызвать у них, у говорунов этих, никаких подозрений, пойдет так, как ходили цари, императоры и римские консулы: гордо, величаво, независимо.

(Продолжение следует).

•