ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ИСХОД

Психологический этюд

(Продолжение. Начало в номерах за 5, 12, 19, 26 февраля, 4, 11, 18 марта, 1, 8, 15 и 22 апреля).

Они же интеллигенты.

Аристократы.

Как они могут смеяться над человеком, в которого вошла пуля и который должен сейчас упасть… Боже, как неприятен, как режуще неприятен их смех. Неужели это последнее, что слышит он в своей жизни? И неужели это последнее, что видит он в своей жизни: хохочущий, счастливый Троцкий и дымящийся в его руке пистолет, из которого он только что в него выстрелил.

Какая несправедливость! Какая подлость! И это все, что он заслужил за столько лет напряженнейшего труда, самоотречения, аскетизма?.. Сейчас остановится сердце. Сейчас рухнет он лицом вниз и мертвый будет лежать у ног этого хохочущего подлеца Троцкого с дымящимся пистолетом в руке.

Вдруг он увидел, что это дымится вовсе не пистолет, а его, Сталина, трубка. И нет никакого Троцкого. Есть он, Сталин, отражающийся в полировке стены, заразительно ржущие репинские запорожцы и — Ленин на простенькой фотографии над столом.

Было дико.
Пусто.
И всеотрезвляюще понятно.

Голова не слушалась, ноги держали плохо, но он все-таки, опираясь о стол, осилил пройти и сесть на свое, никогда и никому неуступаемое место. В рюмке еще оставалось вино, он допил его. Поднял телефонную трубку, и сейчас же раздался голос Берии:

-Слушаю, Иосиф Виссарионович.

Говорить было не о чем, Сталин, не сказав ни слова, положил трубку. Бросил руки на стол, опустил на них голову. Так, вроде, легче, не так больно, можно терпеть и даже… думать.

Что это было с ним? Сон? Бред? Галлюцинация?

И как четко, реально виделись все. Особенно эта еврейская скотина — Троцкий, а слова его до сих пор живут в ушах, грязные, подлые, убивающие:

-Сталин — карикатура на великана. Он превратил партию в церковь, и она поет ему осанну со всех своих клиросов, и лик его ликом Бога возвышается над святым алтарем ее. Есть червонное золото, а есть и сусальное — раскатанная на тонкие листы медь. Сталин — искусно преподнесенная стране сусальность. Медь выдать за золото, это не всякий может. Сталину это удалось. Но ведь земные боги не вечны и подлинная божественность их узнается по смерти… Когда Сталин умрет, сразу же обнаружится перед всеми его медность.

Такое сказать о нем, Сталине!
Сказать в лицо ему!

И что особенно больно: невозможно было остановить его — мертвым замолчать не прикажешь, они не только «сраму не имут», но и страху… А эти странные слова его:

-Построенное тобой, Иосиф, это всего лишь комуфляж социализма. Выдать ложь за истину — это нужно быть великим фокусником. Но всему рано или поздно приходит конец. Были годы триумфа, начинаются годы позора: уходит, Иосиф, с неба революции твое черное солнце. Начинается исход твой.

Что он хотел этим сказать?.. И как это он и они все могли уйти отсюда? Он же закрыл дверь изнутри и ключ у него в кармане. Вот он! Вот! И что это черно шевелится в углу? Люди? Тени? И кто это сидит перед ним на стуле — лохматый, небритый, с прореженными во рту зубами да еще и улыбается, говорит:

-Здравствуй, Сосо.

Сосо? Кто посмел его звать так?

Так звала его мать, когда он был мальчишкой. Последний раз он слышал от нее это имя, когда приехал повидать ее.

Это было за год до ее смерти. Тогда она даже сказала ему:

-Лучше бы ты, Сосо, стал священником.

Выходит, она не рада и не горда, что он так высоко поднялся и правит такой большой страной? И это говорит ему его мать? И зачем он ехал к ней? Только настроение испортил.

И все-таки, кто этот лохматый старик?.. Кто впустил его? Фи, как нехорошо от него пахнет прокисью вина и рванью одежды. Почему он смотрит на него с таким участием и жалостью? Сколько нежности в его хрипловатом, пропитом голосе:

-Что с твоими глазами, Сосо?.. Почему они у тебя такие большие и такие… печальные? Может, ты болен и я чем-нибудь могу помочь тебе?
-Кто ты, старик, и зачем ты пришел ко мне?
-Посмотреть на тебя, Сосо… Ты что, не узнаешь меня? Не узнаешь старого Виссариона?..

Здравствуй, сынок. Почему ты не идешь обнять меня? Ты не рад видеть старого Виссариона, отца своего?.. Хотя, что я спрашиваю, если ты даже мать, когда она умерла, хоронить не поехал, чужим людям поручил исполнить свой сыновий долг… Ну не хочешь обнять меня, ладно, но что же ты меня к столу не зовешь, Сосо? Так у нас, у грузин, не принято — гостя к столу не звать.

-Проходи… Угощайся.
-Спасибо, сынок. Пройду. Очень выпить хочется.

И старый Виссарион, кряхтя, поднялся со стула, прошел к обеденному столику, поднял бутылку с остатками красного вина, поглядел на свет.

-Красивое и, видать, вкусное… Нет, нет, Сосо, рюмку ты мне не подвигай. Что в ней? Не успеешь к губам поднести и уже нет ничего. Я так, из горла, так для меня привычнее.

И он, запрокинув нечесанную голову, слил в себя, двигая кадыком, остатки вина, оглядел, морщась, закуски, выбирая, чем зажевать кислость. И эта его бесцеремонность — в конце концов не трактир же здесь придорожный — оскорбила Сталина, он хмуро спросил:

-Как ты нашел меня?
-Подсказали, я и нашел… Скучно, я смотрю, живешь ты, Сосо: один, как отшельник. Ни детей возле тебя, ни внуков… Говорят, у тебя жена застрелилась или, может, врут люди?
-Застрелилась.

-Ишь ты, а я думал — врут. Плохо это, что она застрелилась. Так у нас в Грузии не принято, чтобы жены стрелялись. Значит, ты был плохим мужем. И плохо, что дети с тобой не росли. И очень плохо, что из пятерых своих внуков, троих ты не видел ни разу… Ты плохой муж, плохой огец, плохой дед и плохой сын: умершую мать похоронить не поехал… Твоя страна плачет от горя и бедности — значит, ты плохой правитель. Тогда скажи мне, Сосо, что же ты умеешь хорошо делать? Убивать людей? Но это умеют и бандиты. Разве ты, Иосиф, бандит?
-Нет.

-Зачем же ты столько людей убиваешь?
-Тебе этого не понять, старик.
-Я не старик, Сосо, я твой отец, старый Виссарион, отцом и зови меня… Конечно, я многого не понимаю, я столько не учился, как ты, но когда плачет жена, плачет мать, страна плачет, то я понимаю так: что-то плохо. И это плохо делаешь ты, Иосиф, потому, что ты — муж, ты — сын, ты — правитель.Зажги фонарь, спустись в подвалы души своей, посмотри, что прячется в углах ее, какие пауки свили там свою паутину, какие шуршат мокрицы… Как же ты, Сосо, мог не приехать похоронить мать свою?
-Занят был.
-Разве у сына могут быть другие дела, если умерла его мать и нужно хоронить ее?.. Ладно, не морщись, понимаю: если уснула совесть, ее не разбудить… Это на стене портреты твоих внуков, Сосо?
-Нет, это просто дети.

-А где же здесь твои внуки?
-Их нет здесь.
-Это очень плохо, Иосиф: чужих детей портреты на стене держишь, а внуков своих нет. Разве тебе чужие дети дороже своих внуков? Или это чтобы думали о тебе, что ты любишь детей, да?.. Плохим я был отцом, Сосо, не научил тебя хорошо дело делать, чтобы люди тобой довольны были.
-Люди мной довольны, отец.
-Э, старого Виссариона не обмануть… Я прошел по стране, Иосиф, и увидел: много в ней людей плачет. Всем под рукой твоей плохо: и тем, кто на воле живет, и тем, кого ты в лагеря да тюрьмы упрятал… Почему у тебя столько в неволе людей сидит, Иосиф?
-Это не люди.
-Кто же это, Сосо?
-Враги мои.

-А кто тебе друг?.. Молчишь? Тебе нечего сказать старому Виссариону, потому что у тебя друзей нет. Скажи мне, Иосиф, как же могло так получиться: готовили тебя в семинарии к святости, а в тебе дьявол вырос?.. Что поглядываешь на дверь? Кого-нибудь ждешь или боишься, как бы кто не вошел и не увидел у тебя в гостях старого Виссариона, сапожника и пьяницу? Ты стыдишься, что у тебя такой отец — сапожник да еще и пьяница?.. Вот смотрю я на тебя и думаю: а не сам ли ты пустил по всему Кавказу слух, что твой отец не я, а князь грузинский, у которого твоя мать — жена моя была в горничных?
-Не знаю об этом.

-Знаешь. Ты все знаешь, тебе обо всем докладывают. Может, ты еще скажешь, что не знаешь, как широко в твоей стране льется кровь ни в чем не виноватых людей?
-Не забывайся, старик!.. Говори да помни, кто перед тобой.
-Помню, Сосо, помню: сын мой, хоть и пакостник, а все — сын. Ладно, что ты не любишь меня, старого Виссариона, сапожника и пьяницу, прощаю тебе, а вот что мать родную похоронить не приехал, старый Виссарион простить тебе не может. Единственный сын и похоронить мать не приехал! Да сын ли ты после этого? От женщины ли ты родился и грудь ли ты женщины сосал? Может, на молоке волчицы вырос и потому стал волком?
-Молчи, старик!
-Это ты молчи, поганец!.. И не старик я — отец твой. И молчи, когда отец говорит, если ты — грузин. Или в тебе уже давно ни от грузина, ни от человека ничего не осталось? Мать, слышал, жалела перед смертью, что ты нe стал священником, значит, и она понимала, что не вышел из тебя хороший правитель, да прямо сказать постыдилась, а я говорю — не вышел, потому что старому Виссариону бояться нечего: он — мертв, и его уже никто обидеть не может, даже такой сын, как ты… О чем я жалею, Иосиф, так это о том, что не научил тебя своему ремеслу. Может, если бы TЫ стал сапожником, ты бы жизнь лучше прожил, меньше бы зла людям сделал… Я выпью у тебя еще.

И опять лицо его запрокинулось и задвигался кадык вверх-вниз, вверх- вниз, — и забулькало, сливаясь в его объемное чрево вино. Выпил, пожевал губами, сплюнул:

-Дрянь… Даже вина у тебя хорошего нет, Иосиф, какую-то чепуху пьешь. Теперь бы чачи стаканчик… Так о чем я говорил-то?
-Что я не стал священником.
-Нет, о священнике я так, по пути слово молвил, матери твоей говорил я… Что ты оболгал ее, будто она с князем спала, прощаю тебе — привык ты о людях плохо думать и плохо говорить, а вот что ты ее похоронить не приехал, простить не могу. Выходи из-за стола.
-Зачем, отец?
-Бить тебя буду.
-Меня?
-Тебя, Иосиф.
-Сталина?
-Нет, что ты, как старый Виссарион может поднять руку на вождя мирового пролетариата товарища Сталина? Старый Виссарион будет бить своего сына Сосо.
-Отец!
-Что ты заладил, Иосиф, отец да отец? Это ты сомневаешься, а старый Виссарион знает, что он — отец твой… Что сидишь? Я же сказал — выходи. Не выйдешь сам, за шиворот тебя тащить буду. Ну!
-Прости, отец.
-Тебя?
-Меня, отец, твоего сына.
-Простить можно бы: кающегося велят прощать боги… Но ты сам, Иосиф, хоть кого-нибудь в жизни простил? То-то и оно, что никого, и потому и сам не достоин прощения… Выходи.

И он, подчиняясь воле его и грозному взгляду, вышел из-за стола. Старый Виссарион оглядел его, пожевал губами, сплюнул:

-Какой ты небольшой, Иосиф, и какой дряблый. И такой плюгавец столько на земле беды посеял!.. Прости, я не довоспитал тебя когда-то, не научил тебя добру. Я сделаю это сейчас, чтобы ты хоть перед смертью понял, что зло не прощается и вовек да не простимо будет.

Старый Виссарион достал из глубокого кармана широченных штанов издырявленную гвоздями сапожную колодку, приказал:

-Иди, Иосиф, к дивану.

И он пошел… Он сделал шаг. Еще шаг. И рухнул на пол: страшный удар в голову свалил его с ног. Сознание оставило его, и пришла черная, без единой звезды ночь — полная тьма.

12

Что это с ним? Он лежит на полу, на ковре?.. Как давно лежит он?.. Что с его правой рукой? Почему не двигается она? И правая нога тоже. Что это — паралич? Как стыдно и недостойно его — лежать так на полу: так беспомощно.

Неужели это конец?

Кто эти люди, что входят в комнату? Неужели это те, кого казнил он? Как много их. И все идут, идут… Значит, это — реальность? Значит, были и отец, и Надя? И были те, что с Лениным?.. Значит, и в самом деле есть и другой мир, мир теней, призраков — мир умерших?

Кто это шуршит у двери?.. А, это Валя. Она привезла ему завтрак. Сейчас оставит у двери и уйдет. Так принято: привозит, оставляет и уходит. Он потом сам открывает дверь и берет.

Она, Валя.
Уже у самой двери.
Оставила коляску, уходит.

Крикнуть бы, позвать… Но язык не ворочается во рту. И руки беспомощны… Паралич… Как просто и как глупо. Что же, он так и будет лежать один, на полу, между столом и диваном?.. Нет, никто не должен видеть его в таком положении, таким беспомощным.

(Продолжение следует).