ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — ЛЕГЕНДА О РОЗОВОЙ ЧАЙКЕ

(Продолжение. Начало в номерах за 17 и 24 февраля, 3 марта).

Сзади неслышно подошел кто-то и прошептал у самого уха:
— Аль-ва-а.

И чьи-то руки обняли ее и сжались на груди. Альва резко обернулась. Рядом никого не было. Отец сидел у стены, чистил трубку. Мать убирала со стола. Неспокойная, Альва пошла к порогу. Отец поднял голову. Альва не видит его глаз, но чувствует — они тревожные, и тревожен голос отца.
— Альва?

Отец не велел ей ходить в горы. Альва встряхивает волосами и негромко говорит:
— Я знаю, папа. Я пойду… к морю, — и без стука прикрывает за собой дверь.

Доре сунул трубку в угол рта и полез в карман. Он достал из кармана потертую жестяную коробочку. В этой коробочке Доре привез когда-то маленькой Альве леденцы, теперь в коробочке — табак. Доре вынул изо рта трубку:
— Вивиана, Риего подарил Альве косынку.

Вивиана, перестав убирать со стола, смотрит в окно. Она видит, как Альва спускается по тропинке к морю. Ветер раздувает на ней платье и путает волосы. На сильных икрах ног ее поблескивает солнце. Вивиана говорит:
— Альва выросла за эту весну.

Слева от Доре вдоль стены — кровать Альвы. На подушке расстелена косынка. Она похожа на чайку. Голубая на белом фоне, чайка летит к окошку и на крыльях у нее розовые цветы… Доре не смотрит на кровать, но он знает: косынка на подушке, голубая с розовыми цветами, и Доре говорит:
— Хорошей рыбачкой будет Альва.

В левой руке у Доре — трубка, на коленях — потертая жестяная коробочка. В этой коробочке Доре привез когда-то маленькой Альве леденцы. Сейчас в коробочке табак. Доре набивает им трубку и идет на улицу покурить.

4

К морю можно спуститься оврагом и это близко, но к морю можно пройти и боярышником, что за оврагом. Это дальше, но зато в боярышнике — цветы, тени, птицы и бабочки.
Риего ходит к морю оврагом. Идет он обычно неторопливо, вразвалку, как ходят бывалые рыбаки, идет и подбрасывает на ладони камешек. Камешков на дне оврага много. Уронит Риего один камешек, поднимет другой, прищурит глаза и о чем-то подумает.
Альва шла к морю боярышником. Левая рука ее была согнута в локте и прижата к груди, глаза устремлены вперед — так обычно ходит горбун. Альва шла к морю, сама не зная зачем. Сказало ей сердце — иди, и она идет, и трава расступается перед ней, дает ей дорогу.

Мимо старого дуплистого граба проходит Альва. Она забылась, она ничего не видит перед собой, и граб осторожно касается листьями ее плеча:
— Куда торопишься, Альва?

Альва вздрогнула, остановилась. Граб! Милый, старый дуплистый граб. Она подошла к нему, обняла его, прижалась к нему щекой. Граб закряхтел, зашуршал листвой:
— Я думал ты забыла меня: идешь мимо и не глядишь даже, я и окликнул… Ты красивая, Альва, как рододендрон. Ты помнишь, кто сказал это?

«Горбун», — не говорит, думает Альва. Она даже помнит, как и когда он сказал это… Она поджидала его здесь, на поляне. Они уже несколько дней не виделись, и Альве было грустно почему-то, и она пришла сюда, как будто за цветами. Горбун должен был пройти здесь, и она ждала его, но, когда он появился, удивилась:
— Ты?! Как ты сюда попал? Ты куда-нибудь идешь?

Горбун шел к дядюшке Миклосу: вернулись рыбаки с моря, и горбун шел к дядюшке Миклосу посидеть с ними. Альва знала это и спросила просто так, и, когда горбун промолчал, добавила:
— А я цветы собираю… Видишь, какие здесь гвоздики.

Горбун и теперь не сказал ни слова. Он смотрел на Альву, и глаза его вбирали, вбирали ее в себя, и Альве даже стало немного страшно.
— Говорят, ты стал здорово играть, горбун. Говорят, что твоя скрипка разговаривает как живая. Я не бываю в доме дядюшки Миклоса и не знаю, правду ли говорят люди… Сыграй что-нибудь для меня, а?

У ног горбуна жалась его собачонка. Альва не смотрела на нее, но чувствовала на себе ее взгляд, острый, наблюдающий. И всегда Альва чувствует на себе ее взгляд, но стоит ей только взглянуть на нее, как собачонка сейчас же отворачивается.
— Ну, пожалуйста, сыграй. Я хочу послушать тебя.
Чуть наклонившись вперед, горбун стоит и смотрит на нее, и Альва видит, как медленно и тяжело дышит у него за спиной горб и сухо движутся губы:
— Ты красивая, Альва, ты красивая, как рододендрон… Я сыграю тебе, Альва, я сыграю тебе песню о тебе самой.

И он поднял скрипку и коснулся смычком струн. Он только коснулся, а у Альвы сжалось, задохнулось в груди сердце, столько в голосе скрипки было любви, нежности и грусти.

Альва не знала, что это было, но это была не игра. Это было какое-то волшебство, наваждение. Граб, боярышник, горбун — все отошло, перестало быть. Отошла даже она, Альва. Настоящая, живая, что стояла у граба отошла, а на поляне вдруг обрисовалась, возникла другая Альва — Альва,созданная горбуном, Альва, пришедшая из песни, рождающая любовь и рожденная любовью.
Живая, настоящая Альва стояла у граба, а та, на поляне, среди цветов, напетая скрипкой, изваянная из песни Альва протягивала над цветами к горбуну руки и говорила жаркое, невозможное:
— Я полюбила тебя, Григо… Оставь, пусть отдохнет твоя скрипка, она совершила невозможное: она победила разум, заставила биться любовью боящееся любви сердце.

Так говорила горбуну та, напетая скрипкой Альва и шла к нему, протягивая руки: подошла и обняла его, припала к его губам, вся светясь счастьем, а настоящая, живая Альва, стояла у граба, смотрела и слушала, и казалось ей, что это в ее сердце родились и звучат слова любви. Она еще не успела сказать их горбуну, но сейчас она подойдет к нему и скажет.

Она уже идет.
Она протягивает руки.
Сейчас заговорит она.
Она уже…

Но умолкла вдруг скрипка, отзвучали, дотаяли над поляной последние аккорды, а вместе с ними дотаяла и перестала быть та, другая Альва, Альва, пришедшая из песни, красивая и смелая. Перестала быть созданная горбуном Альва, и настоящая, живая Альва, уже шедшая к горбуну, протягивающая к нему руки и готовившаяся заговорить, остановилась, опомнилась, и то, что едва не стало возможным, стало опять невозможным.

Горбун это понял. Он понял, что недоиграл, и поднял смычок свой, ударил по струнам, ударил разочарованно и горько. И вырванное из певучего сердца скрипки рыдание окатило грудь Альвы, упало к ногам ее, запоздалое и потому бессильное:
— Аль-ва-а!

И закричала, заплакала в руках горбуна скрипка. Рыдания ее охватили Альву со всех сторон, легли по поляне, и чудилось Альве: пойди она сейчас, и будет кричать, рыдая, каждый шаг ее, и будут оставаться на траве следы, следы раздавленной, растоптанной песни, песни об Альве, об Альве, остановившейся, недошедшей, испугавшейся собственного сердца.

Альва чувствует на щеках слезы. Их немного, но они горят на щеках, они обжигают щеки, и горбун, конечно, видит их теперь. Он уже не играет, он стоит среди цветов посреди поляны, низко опустив и свой смычок, и свою потрясающую скрипку. Он темно и молча смотрит на Альву, ждет, что скажет она, и Альва говорит:
— Н-ничего. Ты действительно стал играть лучше, только, пожалуйста, не играй при мне больше этого, песни этой не играй, ладно? говорит жалко, просяще и вдруг срывается, кричит. — Слышишь? Больше никогда, никогда не играй этого! Я запрещаю тебе, запрещаю — и, захлебываясь рыданиями, скрылась в боярышнике.

Сзади у граба залаяла собачонка, и горбун хрипло оборвал ее:
— Не надо, Гролли.

Далеко в чаще Альва долго плакала и вытирала губы.

Так было это. Было именно так, Альва помнит, было здесь, на поляне у старого граба. Он все видел, все понял и теперь тихо шелестит над нею теплой листвой:
— Помнишь, Альва, помнишь?
— Помню, — шепчет Альва и открывает глаза.

Никакого граба нет. Она уже у моря, это море шуршит и плещется у ног ее. Над ним далеко, у самого горизонта, кружат и кричат чайки — то ли кого-то окликают, то ли кудa-то зовут… Как-то, идя с Риего вдоль моря, Альва спросила:
— Ты хотел бы быть чайкой, Риего?
Риего улыбнулся, отмахнул кивком головы со лба волосы.
— Я хотел бы, Альва, быть рыбаком сильным, как твой отец. Он очень сильный… А что?
— Ничего, — сказала Альва и вошла в море. Убегая взглядом за волнами к голубому окаему, добавила тихо, почти про себя и, наверное, только для себя:
— Чайка тоже сильная.

Альва с детства завидует чайкам. Ей иногда самой хочется быть чайкой, летать с кем и где хочется, вольно кружить там, далеко, где море сливается с небом.
— Ах, хорошо бы стать чайкой, — шепчет Альва и идет к камню.

Он лежит у воды, омытый волнами камень. На нем, когда она бывает у моря, любит отдыхать Альва. Возле него на песке — ее следы, четкие, аккуратные. И еще следы — глубокие и неровные. Это следы горбуна. Горбун тоже любит сидеть на этом камне. Он приходит к нему всякий раз, когда уходит Альва, когда камень еще хранит тепло ее тела, а у моря еще живет запах ее волос.
Иногда горбун приходит к камню вечером послушать море, и море разговаривает с ним, и они понимают друг друга. В такие вечера у камня подолгу жалуется скрипка. Горбун играет, море слушает, и между ними, между морем и горбуном, незримая, но чувствуемая стоит Альва.

В прежние дни разговаривал с морем горбун, теперь пришла говорить Альва. Она села на камень, вытянула ноги, прикрыла ресницами глаза: сейчас должно заговорить море. Оно уже шевелится, раскачивается. Сейчас заговорит оно. Сейчас, прямо сейчас. Может, вон с той, поднявшейся из темной глуби волнищей оно уже катит к берегу свое первое слово.

Альва пришла к морю.

Альва пришла послушать, что скажет ей море. Волна уже близко, она уже выползает на берег… Что несет она с собой?

5

От пещеры горы Абба отделились двое и стали спускаться к морю. Они шли быстро и нервно, и впереди них чуть справа двигались их тени. Это был горбун и Гролли. Горбун шел впереди, глаза его были прищурены, левая рука согнута в локте, пальцы сжаты в кулак. При шаге рука покачивалась и кулак скользил по груди. Со стороны можно было подумать, что горбун растирает им себе грудь. Но горбун не думает о себе, он думает о море. Там у моря сидит Альва. Она только что пришла, но она может и сейчас же уйти: это — Альва, она все делает неожиданно.

Горбун спешит и то и дело подергивает левым плечом, словно пробует подбросить свой горб чуть выше. Плоские ступни его привычных к горам ног неслышно шлепают по тропе. Гролли, высунув язык, бежит за ним следом. Когда на ее пути попадается рытвинка, она прыгает, и при этом загнутый колечком хвост ее разгибается.
Горбун вышел к морю и не увидел моря: моря не было, море пришло потом, была только Альва. Она сидела на камне, и горбун тихо позвал ее:
— Альва?

Альва глянула на него и тут же отвернулась к морю, и оттуда, уже от моря, пришел ее голос:
— А… Это ты.

И чудилось, что это сказала не Альва, а море. Горбун подождал, не скажет ли Альва еще что, прошел и опустился на песок у камня. Следом за ним прошла и села у его ног Гролли, и все трое не обронили ни звука. Все трое сидели, молчали, и только море, большое чистое море, покачивалось в своей огромной чаше и говорило волнам:
— Ти-и-ше, да ти-и-ше вы. Дайте же поговорить горбуну и Альве.

И силилось удержать их, но они накатывались на песок и, скатываясь с него, всплескивались, шуршали:
— А мы и так тихо. Мы же совсем тихо. Мы же только — ш-ш-ш.

И, вспениваясь, снова бежали к берегу.
— Я пришел за тобой, Альва. Я люблю тебя, и мы должны быть вместе.

Это сказал горбун. Он сидел и неподвижно смотрел на море.

(Продолжение следует).