ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО — СКАЗ О ВОЛКЕ

(Окончание. Начало в номерах за 12, 19, 26 января, 2, 9, 16 февраля, 2, 16, 23 и 30 марта).

Дед сходил на погребицу, принес вожжи, продернул их через перекладину, сделал на конце затягивающуюся петлю, позвал Любаву:

— Иди‑ка сюда, блудня.

И когда подошла она, поскуливая, взял ее за загривок, надернул на шею петлю, подтянул к крыше сарая.

Любава захрипела.

Задергала задними ногами.

Из теплых розовых сосцов забрызгало молоко.

Дед подождал, пока умрет она, отпустил вожжи. За заднюю ногу он подтащил мертвую Любаву к телеге, вбросил в грядушки.

В конуре под лопасом завозилось.

Запищало.

Дед оглянулся, понял. Выругался:
— У, волчьи ублюдки.

Он сложил кутят в подол рубахи, снес в телегу и вместе с Любавой отвез в овраг. Вернулся и в щепки изрубил конуру, чтобы и духу волчьего во дворе не было.

Ночью, щетинясь по подолу мелким кустарником, слышала Лысая гора, как потерянно плакал в овраге за избой деда Трошки одинокий волк.

Это был Серый.

У ног его лежала Любава и, как‑то выпрямленно, деревянно откинув голову, глазами бездонно добрыми мертво глядела в небо. Высоко в голубом сиянии лобасто круглился равнодушный ко всему месяц.

На рассвете Серый стаскал и положил возле Любавы холодных, окоченевших детей ее.

Один из щенков оказался живым.

Он возился.

Кряхтел.

Шевелил губами.

Серый бережно поднял его и, держа перед собой, унес в лес.

Он устроил его под елью. Сбегал и принес ему еду.

Это была крупная матерая зайчиха.

Серый подвинул ее поближе к щенку и, полный счастья, глядел, как тот черной мордашкой потянулся к животу ее, ждал: сейчас щенок распотрошит ее и узнает вкус крови, а щенок, отыскал что‑то в шерсти, прихватил губенками и зачмокал, довольно урча.

Серый наклонился и увидел: щенок сосет мертвую зайчиху.

Серый забыл, убитый смертью Любавы, что волки в детстве пьют молоко и не едят мясо.

Молока сыну он дать не мог.

И сын его к вечеру умер.

Серый остался возле него: идти ему было некуда.

Он не отходил от щенка день. И еще день. Он так, может быть, и умер бы рядом с ним, если бы не Волчица.

Она вышла из‑за сосны.

Стояла и глядела на него большими янтарными глазами.

Это была его Волчица.

Ее были глаза, уши. Все было ее, но она была какая‑то не такая: она ничего не заслоняла собой. Сквозь нее были видны деревья, цветы, прыгающая на поляне сорока.

И все‑таки она была.

Она вышла из‑за сосны и позвала его взглядом: идем. И пошла к опушке. И Серый поднялся и пошел за нею следом.

Степью вдоль оврага они вышли к Лысой горе, спустились к речке. Волчица сошла к воде и стала пить.

Попил и Серый.

Но он быстро напился, а она все пила и пила. Он видел, как жадно ходят под кожей ее крупно очерченные ребра.

Он поджидал ее на берегу.

Она напилась.

Подошла и села рядом.

И вдруг — растаяла, перестала быть. Была и вдруг пропала. Серый бегал по берегу, искал ее, искал долго, но так и не нашел: земля почему‑то не хранила ни ее следов, ни ее запаха.

Он увидел ее на заре той же ночью.

Волчица стояла у воды и пила.

У губ ее колыхалось отраженное облако. Сама Волчица в речке почему‑то не отражалась.

С той поры она стала навещать его.

Она навещает его почти каждую ночь, а сегодня даже не оставляет и днем. Появляется она всегда неожиданно и неслышно и так же неслышно исчезает.

И всегда ее мучает жажда.

Вон и сейчас она стоит на поляне и ест снег.

Она ела его весь день.

Будет есть и ночью — это Серый знает: жажда ее неутолима. Но тогда, в ту их первую после смерти ее встречу, он еще не знал этого и удивился: как много и долго пьет Волчица.

Так он и живет с той поры: вроде и один, а вроде и с Волчицей. Бродит по степи как привидение, а годы идут и оседают на нем жесткой матерой шерстью.

Все в нем умерло.

И он — и давно уже — готов умереть.

Но смерть обходит его стороной, и сердце, разогнавшись за долгую жизнь, стучит и стучит в груди.

Зима пошла на убыль.

В мир идет весна.

Она уже кричит о себе в полдень звонкой капелью.

Скоро она потревожит в жилах Серого кровь, заставит ее бежать горячее, но — зачем? Какую радость это принесет ему? Свой седой вечер Серый встречает один, совсем один. Правда, приходит иногда Волчица, но она какая‑то не такая, не такая как была: ее можно видеть, но нельзя прикоснуться к ней, у нее как будто бы нет тела.

Был уже вечер. Пора было собираться на охоту, а идти не хотелось. Сегодня Серый услышал в себе прожитые годы и впервые пронзительно ощутил свою старость.

С просеки долетел скрип саней, остро и жгуче вошел в сердце, словно нежно позвал кто‑то.

Серый знал: это дед Трошка возвращается из райцентра с сельповскими товарами и как обычно что‑то намурлыкивает себе под нос. Если бы жива была Любава, Серый пробрался бы сейчас к дороге, и они бы с ней встретились в кустах. Он проводил бы ее до края леса и, не выходя из‑за деревьев, долго бы глядел потом, как, убегая за санями, она все приостанавливается и оглядывается.

Но ее больше не было.

Идти к дороге было незачем.

И на скрип саней деда Трошки Серый не поднял даже головы.

Сани проехали и скрип прекратился. Серый вылез из‑под ели, постоял немного, побрел к опушке.

У края остановился.

Старый.

Седой.

Проживший трудную, замешанную на крови жизнь, он поднял к небу голову и позвал:
— Иде‑е‑ем!

Он все еще скликал тех, кого водил когда‑то за собой и кого уже давно не было. Обновив межевую метку, Серый понуро и обреченно поплелся в степь.

Нынешней весной Серый умер.

Когда он почувствовал, что должен умереть, то приполз в свое первое логово, где у него были когда‑то дети и было счастье, приполз и положил голову на жилистый корень дуба.

У корня любила когда‑то сидеть его Волчица.

Силы у Серого хватило лишь доползти до логова. По корню, на котором покоилась его голова, земля мощно подавала соки жизни могучей кроне могучего дуба, но Серый не слышал этого: он уже не дышал. В уголке его угасшего глаза стыла непролитая слеза.

И не слышал Серый, как подползла к нему его Волчица и прилегла рядом.

Прилегла тихо.

Беззвучно.

Теперь уже навсегда.